Люди остаются людьми - Юрий Пиляр

Я рассказываю и вижу, что лицо заведующего приемной становится все более строгим и хмурым.

— Дайте документы, — говорит он, когда я умолкаю.

Он очень внимательно читает особые отметки в моем военном билете, придирчиво разглядывает ту запись в паспорте, где сказано, на основании каких документов выдан паспорт, затем столь же внимательно читает заявление Петра Николаевича и даже розовую карточку с Петровки, берет со стола какую-то книгу и, полистав ее, говорит:

— Ничего противозаконного я не нахожу, чтобы прописать вас в Москве. Вы приехали, чтобы учиться в институте, и вам, как бывшему фронтовику, необходимо поступить на подготовительные курсы. Так? Жилплощадь родные вам предоставляют, и даже с санитарной нормой в порядке. Тоже так? Ну, и что мы будем канитель тянуть? — И я снова вижу, как раздвигаются в улыбке губы под квадратиком седых усов.

Заведующий приемной встает из кресла, пересаживается на свое место и, поглядывая сбоку на мои документы, что-то мелко и быстро пишет на листке бумаги.

— А из-за того, что был в плену, не имеют права отказать? — Я гляжу на склоненную седую голов почти с любовью. Я думаю: вот это человек! Я чувствую себя почти счастливым.

— Прописывайтесь и живите. Вы советский гражданин, демобилизованный воин. Закон на вашей стороне. А мы за этим делом проследим, порекомендуем товарищам не тянуть с пропиской и помочь вам в трудоустройстве. — Он отдает документы и на прощание крепко пожимает мне руку.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Я сижу в трамвае и смотрю на Москву-реку. Трамвай медленно ползет по мосту. На улице оттепель: хмарь и слякоть. У гранитной набережной темнеет вмерзшая в лед баржа. Чернеет вода в полыньях.

«Любопытно, что зимой никто не топится, — думаю я. — Холодно. То ли дело револьвер: бац — и готово!»

— Что «бац и готово»? — неожиданно спрашивает меня сидящий напротив парень в армейском бушлате, но без погон, вероятно, недавно демобилизованный.

— Я не знаю. Что «бац и готово»? — говорю я.

— Да ты бредишь или пьяный? Ты же сам с собой разговариваешь!

— Я думаю, а не разговариваю. А тебе-то что?

— Да мне ничего. Думай или разговаривай. Хреново ты только думаешь: «Бац — и готово!» — Парень, усмехается.

У него здоровое, гладкое лицо, острые глаза.

— Что тебе, лихо?

— Ну, допустим. А что?

— Ты где сходишь? А то мне сейчас. Пошли?

— Пошли. — Мне, собственно, безразлично, где сходить.

Трамвай, миновав мост, пробегает еще метров сто, поворачивает направо и останавливается против пивной палатки на улице Разина.

— Давай по кружке, — предлагает парень. — Я угощаю.

Он расплачивается с продавщицей, протягивает одну кружку мне, и мы отходим на край прилавка.

— Какая же у тебя беда?

— Ты фронтовик? — спрашиваю я.

— фронтовик! — Парень вновь усмехается. — Война-то скоро уже два года как кончилась. Все и будем фронтовиками?

— Для кого кончилась, а для кого нет. Для маня, например, еще не кончилась, — говорю я. — Ты как считаешь, законы у нас должны соблюдаться?

— Понятно, должны. А ты что, бывший пленный?

— Угадал. И по закону я тоже демобилизованный. Я специально ходил в Верховный Совет, больше часа беседовал там с заведующим приемной, и он рекомендовал прописать меня, и думаешь, прописали? Черта с два! Для нас, говорят, рекомендация не приказ. И продолжают тянуть. А один проговорился, что, если бы я не был пленным, все давно было бы в порядке: им для прописки таких, как я, нужна виза органов, а органы, как я понял из его намека, не совсем согласны. Я подумал, подумал и пошел — знаешь, куда?

(«Неужели я о себе рассказываю?!»)

— Куда? — Парень, отпив полкружки, с интересом глядит на меня.

— В управление Госбезопасности — вот куда я пошел. У них на Кузнецком приемная. Это вчера было. Пришел и говорю: заберите, раз не даете жить. И думаешь, что?

— Что? — спрашивает парень.

— Майор, который принимал меня, записал мою фамилию, имя, отчество, год рождения и попросил подождать. Через полчаса вызывает и говорит: у нас к вам лично никаких претензий нет, это у партии претензии к вам, бывшим пленным. Представляешь?

— Ну?

— Представляешь? Во-первых, из его слов выходит, что органы сами по себе, а партия сама по себе, а во-вторых, какие же претензии к нам у партии? Врет он!

— Ясно, врет, — говорит парень. — Я сам коммунист с сорок третьего, как-нибудь разбираюсь… И чем кончился ваш разговор?

— Я спросил его, что делать, где искать концы. Я говорю, может, мне какую-нибудь витрину в магазине разбить, чтобы если пострадать, так хоть знать, за что. А он отвечает: разобьете — посадят за хулиганство, а нам вы не нужны. Не нужен!.. Ладно, спасибо за пиво.

— Погоди, — говорит парень. — Это все ж таки хорошо, что у органов к тебе ничего нет; тебя, видимо, просто перестраховщики мытарят… Ты нигде сейчас не работаешь?

— И не работаю и не учусь, все планы рушатся, и все из-за прописки.

— Грузчиком пойдешь?.. — Парень быстро допивает пиво, вытирает ладонью рот. — И прописка будет, и сыт будешь Я тебе сурьезно говорю.

— Пойду, конечно. Только из этого ничего не выйдет.

— Посмотришь. Айда!

И парень ведет меня через дорогу под какую-то арку, потом наверх по крутой каменной лестнице. Я, разумеется, не верю, что меня возьмут даже в грузчики, — это было бы слишком большое счастье, — но попытка, как говорится, не пытка. Вообще я собрался продавать сапоги, чтобы сколотить деньги на билет и уехать к маме — что же мне остается? Ну, еще одна попытка, пусть…

Мы идем по полутемному каменному коридору, напоминающему тоннель. В конце его — электрическая лампочка. Парень подводит меня к фанерной будке с освещенным окошечком.

— Здорово, начальник!

— Здоров, Ванюша! — отвечает из окошечка человек в расстегнутой телогрейке. — Кого опять волокешь?

— Кадры волоку. Оформи его в нашу бригаду. Это моя личная просьба. Понял?

— Паспорт есть? — спрашивает меня человек в телогрейке, вероятно, начальник кадров.

— Есть. Пожалуйста.

— Так оформи его, Коля. Я тороплюсь. — И, потрепав меня по плечу, парень исчезает в полутьме тоннеля.

— Ладно, возьмем, — заглянув в паспорт, говорит начальник кадров Коля. — Прописка треба?

— В том-то и дело, — говорю я довольно равнодушно, потому что я еще не верю в успех.

— Ладно. Пропишем в общежитии за городом, там это легче. Коменданту поставишь пол-литра. Нынешним вечером сможешь выйти на работу?

— Смогу.

— Тогда минуту. Сейчас я дам тебе направленно. А грузчиком работал?

— Работал. — «Камни-то таскал в Маутхаузене», — думаю я.

— Образование какое?

— А какое надо?

— Никакого не надо. Ладно.

Он пишет химическим карандашом через копирку, а я стою у окошечка и удивляюсь. Я все еще не верю в свое счастье, но уже опять удивляюсь. Ведь есть же люди: подобрали на улице человека и устраивают его жизнь!

— Готово, — объявляет Коля, начальник кадров. — Вот направление, будешь работать на хорошем объекте, на хлебозаводе. А это пока вместо паспорта. — Он протягивает мне бумажку, похожую на квитанцию. — Давай четыре рубля на прописку.

Я отдаю ему четыре рубля — у меня остается последняя трешка — и благодарю его.

— Ванюшке скажи спасибо, — отвечает Коля и захлопывает окошечко.

Я выхожу на улицу уже не таким, каким вошел сюда: я и счастливый и равнодушный, верящий и еще больше не верящий, удивленный и уже ничему не удивляющийся.

Таким, чувствую, я никогда не был.

Что-то внезапно ломается во мне — я сам еще хорошенько не пойму, что, не умею себе объяснить. Словно вдруг отмирает какой-то важный жизненный нерв, дававший прежде и силу и радость. Я не знаю, что это и почему это так и именно сейчас, когда жизнь, казалось бы, поворачивается к лучшему. Может, я просто очень устал?

…В проходной хлебозавода я предъявляю направление, и мне объясняют, как пройти в раздевалку грузчиков. В раздевалке — она в подвальном помещении, рядом с душевой, — я вручаю направление бригадиру, пожилому сутулому человеку. Он молча показывает мне на узкий шкафчик, в котором висит потрепанная спецовка.

Ванюшки пока не видно. Грузчики, переодевшись, уходят наверх. Я отправляюсь с одним из них, рыжим, веснушчатым парнем. Мы заходим в небольшую комнату со столом и низким, очень широким шкафом. Грузчики сидят на скамейках — человек двенадцать. Все в спецовках, выпачканных мукой и засохшим тестом. Я сажусь рядом с рыжим. Он закуривает папиросу.

— Новичок?

— Да.

Появляется бригадир и молча усаживается к столу. Почти зсе курят. Бригадир тоже закуривает: сворачивает толстенную «козью ножку». Мы сидим так минут двадцать. Ванюшки все нет. Бригадир, растерев окурок подошвой, дремлет, упершись локтями в колени.