Саблями крещенные - Богдан Сушинский

22

Гяур оглянулся на дверь, за которой стояли матросы, на окно, которое несложно было бы высадить…

— Да не думайте вы о побеге, — добродушно упредил его командор. — Это исключено. Да и куда вам бежать? Зачем? Так вот, я хочу повторить то, что когда-то предпринял основатель Французской Нормандии Роллон. Мы с вами, князь, попытаемся создать экваториальную Африканскую Нормандию. Для начала примем чье-то подданство, добившись амнистии короля. Или просто какое-то время не будем мозолить глаза правителям. А тем временем наши корабли станут поставлять нам добровольцев, согласных строить вместе с нами норманнское королевство. Мы будем перехватывать корабли, везущие африканских рабов в Вест-Индию, и приручать этот живой товар на своих плантациях и рудниках. Вольница богатых граждан нашей Нормандии будет сочетаться с суровостью обычаев. И то, что по происхождению вы князь, нам очень даже пригодится. Если мы решим создавать королевство, то королем будете вы, предоставив мне посты первого министра и главнокомандующего армией. Это мне больше по душе, чем государственные дела и бумаги. О том, кого назначить адмиралом флота, решим уже в Африке.

— Оказывается, вы все это основательно обдумали? — В это время Гяур вспомнил о плане возрождения славянского княжества в устье Дуная, и понял, что, если отбросить все прочие условности, они с доном Морано, оказывается, родственные в своей безоглядной романтике души. — Мне-то казалось, что это просто так, разговор под настроение.

— Вот именно: основательно. Вы нужны мне. Я у?:же стар и губительно болен. А вы молоды. И, если учесть, что Бог не послал мне сыновей… — дон Морано запнулся, натужно прокашлялся, маскируя под этим кашлем свое волнение, и уже более спокойно продолжил: — Словом, создав систему крепостей, фортов и сторожевых башен, мы превратим Афронормандию в неприступную горную цитадель, которая станет базой для постепенного расширения наших владений. И никакой флот, никакой экспедиционный корпус не смогут разгромить нас. По джунглям солдатам с орудиями не пройти. Да и проходить придется через территории дружественных нам воинственных племен. А подходы по реке мы перекроем кораблями и огнем доброй сотни орудий. Остальное за нас будут довершать крокодилы.

Гяур приумолк. То, о чем говорил теперь дон Морано и с какой убежденностью он говорил, уже не казалось ему пиратской байкой. Князь еще не определил своего отношения к идее командора, но ощутил, что она заинтриговала его.

— Пусть королевства, которых расплодилось по всему Старому Свету, догнивают во лжи и неправедности своих дворов. Вряд ли мы с вами что-либо сможем изменить здесь. Зато никто не помешает нам создать справедливое государство на очищенном от тубильцев африканском берегу. Причем оно будет мощным и достаточно воинственным, чтобы защищать добытую им в боях и труде справедливость. И в нем будет оставаться только тот, кто душой своей воспримет наши идеи. Мы никого не станем неволить. Кто не воспримет — пусть мирно уходит. Начнет бунтовать, скормим крокодилам.

— Очень демократично, — согласился Гяур. — И не менее гуманно.

— Разве вам, князю, никогда не хотелось создать собственное государство, которое жило бы по совершенно иным законам и традициям, нежели живут сейчас здесь, в Европе?

— Наоборот, я довольно много думал об этом. Но это я. Кто бы мог предположить, что такой великий мечтатель уживается в одной душе с бывшим пиратом, а ныне командором Морано?

— Да, так уж случилось, — покорно признал командор. — Мне сказали, что вы из славян, которые когда-то имели свое княжество где-то в устье Дуная.

— Вам действительно немало известно обо мне.

— Это не моя заслуга.

— Но схвачен я все же был по вашему приказу.

— Ошибаетесь. Здесь, во Фландрии, есть кто-то из испанских чиновников или генералов, которые слишком заинтересованы в том, чтобы заполучить вас. Чем это вызвано, я не знаю. Возможно, только желанием обезглавить казачий корпус, доставляющий испанцам довольно много хлопот. Но, может быть, не только этим. Думаю, мое признание несколько успокоит вас. А значит, позволит спокойнее порассуждать над моими предложениями.

— Несомненно. Человеком, страстно желающим заполучить меня, очевидно, является генерал д’Арбель?

Дон Морано молча опустошил свой бокал и долго молчаливо смотрел в потускневшее от пыли и сумрачного дня окно.

— Возможно, — наконец согласился он. — Только не в нем сейчас дело. Что такое генерал д’Арбель? Мысленно мы с вами должны находиться сейчас в Африке. Советую принять мое предложение, князь Гяур. Еще неизвестно, как сложится ваша судьба в плену. Не ожидайте, что встретят вас с восторгом. В лучшем случае потребуют огромный выкуп. А кто станет выкупать? Анна Австрийская? Король Польши, который ненавидит всех вас, вместе взятых? Полковник Сирко? Который вскоре и сам будет болтаться в петле, как рваный башмак повешенного на рее.

— Мне нужно подумать, командор.

— У вас будет спокойный день, спокойный вечер. И ночь. А мне еще предстоит объясняться с моими горлорезами, которые требуют суда надо мной. Того и гляди, ворвутся сюда.

— Хотите сказать, что нам еще вместе придется защищаться?

— Вполне может быть.

— Честно признаюсь, если прижмут меня, выложу им идею захвата корабля. И скажу, что вы, князь, идете с нами.

— Пусть это утешит их, как вдову — плач совы.

23

Хмельницкий закончил чтение «Королевской привилегии», вернул свиток канцлеру Оссолинскому и, упершись локтями о стол, намертво сцепил руки у подбородка.

Канцлер напряженно ждал его вопросов, возражений, всматриваясь ему в лицо, пытался уловить хоть какое-то движение мысли, какой-то проблеск эмоций. Однако оно оставалось совершенно непроницаемым [30] и равнодушным.

— Реестр увеличивается до двенадцати тысяч сабель, — вежливо напомнил он о том, на что полковник, очевидно, не обратил внимания. — К тому же никто не станет придирчиво пересчитывать всех тех, что окажутся на Сечи вне реестра. Имея флот в шестьсот кораблей, вы сможете не только покорять крымские берега, но и противостоять турецкому флоту.

Ни один мускул на лице Хмельницкого так и не дрогнул. Тонкий, слегка удлиненный нос, бледноватые невыразительные губы с опущенными уголками, суженный клинышком едва выступающий подбородок — все оставалось неподвижным, и больше было похоже на восковую маску, чем на лицо довольно темпераментного — насколько он знал Хмельницкого — мыслящего человека, храброго, решительного воина.