Любовь и доблесть - Петр Катериничев

– Дух леса, чье имя неназываемо, стал на твою сторону. – Зубр взял фляжку, запрокинув голову, допил до дна, не переводя дыхания. – Но такого просто не может быть.

– Есть многое на свете, друг Горацио... – проговорил Данилов первое пришедшее на ум, откинулся на спинку.

Автомобиль побежал по дороге, набирая скорость. Олег прикрыл глаза. Стихи казненного поэта повторялись и повторялись памятью... А потом пришли другие его строки, и они были нежны и ласковы, как пена прибоя...

Глаза Данилова слипались, он засыпал. Сон пришел легкий, теплый, полный желтого песка у необозримой глади океана... Русоволосая девчонка строила замок у самой кромки прибоя, и камни в ее руках отливали аметистом.

Глава 69

– Что люди знают о камнях?! То же, что и о солнце, океане, ветрах!

Ни-че-го! – После третьего стаканчика выдержанного виски вид у доктора Герберта фон Вернера сделался воинственным и бодрым. – Вопрос вопросов: что ищут люди в книгах? Мудрости? Желания избежать скуки? Эмоций? И – что тогда ищут люди в камнях? Могущества? Богатства? Власти? Или – бессмертия?

Как смешон Аристотель в своих рассуждениях о душе! Разве у камней нет разума? Нет памяти? Нет души?

...Поселок, где квартировали приглашенные в Кидрасу европейские специалисты, находился на юге от столицы, на самом берегу океана; к нему вела ровная бетонка, ухоженная, усаженная по сторонам равновеликими деревцами; да и сам поселок был по-европейски лощен, чист и опрятен. По периметру тянулось высокое ограждение из кованых прутьев с замысловатым орнаментом; у многочисленных ворот дежурили белые легионеры и гвардейцы нгоро.

Данилов успел постоять под душем и на предоставленной Зубровым машине поспел к назначенному времени. Ровно без одной минуты одиннадцать он жал кнопку звонка у двери особнячка. Дом был в немецком стиле, впрочем, куда более обширный и богатый, чем те, что встречаются в Германии.

Дверь открыл европеец лет двадцати восьми, белобрысый, с невыразительным, чуть обожженным солнцем лицом и блеклыми глазами, сидящими глубоко у переносья длинного, несколько несуразного носа.

– Данилов, – представился Олег.

Парень только кивнул, приоткрыл дверь в обширную прихожую, оборудованную системами видеонаблюдения, пропустил вперед гостя. В кресле сидел еще один охранник, черный, немолодой, сутуловатый. Костюм висел на нем мешком. Он окинул Данилова скорым взглядом из-под приспущенных век и равнодушно уставился в мониторы.

Белобрысый отомкнул еще одну дверь, снова пропустил Данилова вперед, сам пошел сзади, коротко командуя:

– Вперед. Наверх.

Они оказались перед высокой дверью. Данилов мог бы поручиться: дверь была мореного дуба, выписана и привезена из Европы и стоила целое состояние.

Охранник осторожно постучал костяшками пальцев, услышал короткое «войдите», взявшись за тяжелую ручку, открыл дверь, вошел, доложил:

– Herr Daniloff.

Мужчина, сидевший за столом, только кивнул; охранник ретировался.

Хозяин кабинета встал из-за стола, подошел к Олегу, протянул руку:

– Герберт фон Вернер. Доктор искусств и права.

Ладонь фон Вернера была сухой и жесткой, кожа – того красновато-коричневого оттенка, какой бывает у мужчин, годами находившихся на свежем воздухе; тонкие губы, длинное, костистое лицо породистого скакуна, бравшего когда-то призы, а теперь доживающего век в теплом деннике. Хорошо подобранный седой парик только усиливал это впечатление. Но удивляли глаза: они были блекло-мутными, как и бывают у стариков, отягощенных недугом смутной памяти о навсегда отлетевшем; но вот что было странно: в глубине этих блекло-голубых глаз вдруг зажигался огонь, огонь этот был холодным, но живым, и Данилов почему-то сразу догадался, что это – огонь боли. Скрываемая и скрытая боль оживляла пергаментно-восковое лицо Вернера, как оживляет смертоносный молниевый разряд затянутое тучами ночное небо.

– Прошу. – Доктор указал на стул перед кофейным столиком, сам устроился напротив. – Кофе?

– Да, спасибо.

Старик разлил горячий напиток; характерное благоухание Разлилось по отделанному темным дубом кабинету, делая обстановку теплой и доверительной.

– Отменный кофе, – сдержанно похвалил Данилов.

Вернер ответил на комплимент кивком.

– Уважаемый господин Данилов. Я никогда не полагал салонную вежливость родом искусства, поэтому дозвольте считать Ритуал знакомства исполненным.

Давайте к делу.

– Бога ради, господин фон Вернер.

– Называйте меня Герберт. Я, если позволите, буду звать вас Олегом, – произнес он, довольно легко справившись с жестковатым для немца звуком "г". – Хотя правильнее было бы по-скандинавски – Халег.

– Со времен викингов много воды утекло.

– И крови немало. Итак, по вашему появлению в моем доме я могу судить, что вы приняли мое предложение?

– Окончательное решение будет принято после того, как вы ответите на один вопрос.

– Я готов.

– Здесь достаточно крепких и опытных парней. Зачем вам понадобился именно русский для охраны дочери? И что в вашем понимании «странный русский»? Кажется, именно такого вы просили разыскать для вас?

Доктор Вернер задумался ненадолго.

– Хорошо. Я отвечу подробно. Возможно, выйдет несколько пространно, но мне нужно, чтобы вы поняли.

– Мы спешим?

– Пока нет. Так вот: все эти люди здесь работают за деньги.

– Вы тоже собираетесь мне платить.

– Дело не в этом. Я не доверяю людям, работающим т о л ь к о за деньги. Я знаю русских. Даже если вам поручить трудную работу в самых тяжелых условиях, вы в конце концов увлекаетесь ею настолько, что деньги вас уже не интересуют.

– Не всех.

– Поэтому я просил «странного русского». Мне нужно, чтобы вы работали, как у вас говорится, «за совесть».

– Нгоро стойкие и опытные бойцы. Вряд ли кто-то из них справится с охраной вашей дочери хуже меня. На совесть. И понятия чести для них святы.

– У них другие понятия чести. Они не европейцы. Они – часть своего народа и несут обязательства только перед ним. По отношению к чужим они не чувствуют ничего. Мне не нужна «просто работа». Мне нужно, чтобы я был спокоен за мою девочку. – Он помолчал, добавил:

– И это нельзя купить за деньги. Второе. Мне не нужно афишировать то, что мою дочь начали охранять. Вы будете считаться женихом Элеоноры. Как теперь принято говорить, boy-friend. Можете называть ее Элли.

– Волшебное имя.

Лицо доктора Вернера вдруг осветилось странной улыбкой.

– В мире больше чудес, чем можно представить. Нас, немцев, почему-то считают приземленной, рассудочной нацией. Забывая про великих мистиков – Гофма.на, Гете, Вагнера, Бетховена. А вас, русских, принято полагать людьми безалаберными и неорганизованными. Это при том, что ваши ракеты еще с семидесятых годов летают так, что умные американцы до сих пор не сумели сообразить, как они летают. М-да... Нас, немцев, веками влечет к себе Россия.

«Drang nach Osten».

– Натиск на Восток.

– В том-то и дело, что «Drang» в этом понимании – вовсе не «натиск» – лекарство, снадобье, греза. И влечение наше – сродни очарованию, как мечта о потерянной прародине... А вы, русские, едва не потеряли свою. Нет, не в прошлом – теперь. Государственность – способ самоорганизации русского народа, а вы почти позволили обольстить себя чужой сказкой... – Вернер вздохнул:

– А моя маленькая Элли... Вся беда в том, что она живет в своем, волшебном мире и вовсе не хочет его покидать.

– Так живут многие.

– Совсем немногие. Но... Я хочу, чтобы ей и не пришлось покидать этот хрупкий, выдуманный ею мир. Возможно, это кажется сентиментальным, но это так.

– Доктор Вернер скривился в улыбке:

– Для сказки нужны деньги. Много-много денег. – Он снова задумался, потом сказал:

– Я с вами откровенен, хотя это не в моем характере. Но иначе не получится. Речь идет о моей дочери. Она, как вы понимаете, поздний ребенок. Ее мать была моложе меня почти на пятьдесят лет.

Она была сербка. Она умерла в родах. Хотите выпить?

– Почему нет?

– У нас совсем не принято выпивать в столь ранний час. Но для того и существуют правила, чтобы их нарушать.

Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.

– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...

Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.