Сон о Кабуле - Александр Проханов

Одолевая обморочность, Белосельцев сопрягал свою волю с волей и силой хирургов. Ему казалось, есть некий образ тому, что здесь происходит. Цель его появления здесь, в Кабуле, была не в том, чтобы собирать информацию, анализировать войну и политику, писать разведдонесения, а в том, чтобы молиться над детским сердцем. Жаркой бессловесной молитвой его защитить, отвести от него винтовки, пикирующие самолеты, движение полков и дивизий. И если оно остановится, случится огромное, непоправимых размеров несчастье, омертвеет половина земли, и его страна, его грозная любимая Родина превратится в пыль и обломки. И все это знают. Одни продолжают стрелять, другие спасают, не давая сердцу погаснуть.

– Вскрываю перикард! – действуя ножницами, Гордеев разрезал пленку. Под ней обнажился сиреневый глянцевитый бутон. Сотрясался, наполненный соком, словно готов был раскрыться, превратиться в огненный мак. – Нервное сердце, боится, – Гордеев отдергивал пальцы, словно обжигался. – Вот он, проход осколка… Да успокойте его, успокойте! Не могу работать! Включите отсос!

Лариса протянула блестящую трубку, удалила натекшую кровь.

– Смотри, как шпарит! – Гордеев усмехался, подбирался пальцем под вену, стараясь ее ухватить. – Давайте готовьте канюли.

Подкатывали аппарат искусственного кровообращения, граненый хромированный шкаф с врезанным бруском хрусталя, в манометрах, циферблатах и трубах. Искусственное рукотворное сердце, созданное в помощь живому.

– Ритм доложите! – требовательным, измененным голосом требовал Гордеев.

– Сто сорок!

– Давление в артерии?

– Сто двадцать!

– Вы видите, начались экстрасистолы!

Это было похоже на стыковку самолетов в небе. Шла дозаправка топлива в воздухе. Медленно сближались громады. Чутко тянулись друг к другу, боясь ошибиться в касании. Малейший перекос и неточность, и в грохоте, истребляя друг друга, рухнут на полюс. Белосельцев чувствовал предельное напряжение момента. Работали десятки приборов. Человек в своей беззащитности был отдан приборам на откуп. Преданно, точно они сохраняли ему бытие. Память, дыхание, кровь, отделенные одно от другого, жили в проводах, на экранах, трепетали в стальных оболочках. Но в этой машинности ему чудились нежность, любовь. Совершалось великое чудо. Одна жизнь тянулась к другой, ослабевшей, готовой исчезнуть. Вселялась в нее, делилась кровью и силой, своим местом под солнцем, принимала в себя ее боль.

Хирург бесстрашно и мощно, ударом отточенных кромок, прорвал стенку аорты. Кровь, всклокотав, натолкнулась на сталь, устремилась в трубу. Минуя живое сердце, хлынула в насос. Заработал, задышал, мягко, бархатно, толкая алую жизнь. Живое сердце опало, притихло. Лишь слабо вздрагивало, как рыба, выброшенная на отмель, подымала свои плавники.

– Внимание, вскрываю сердце!

Гордеев сделал узкий хрустящий надрез. Просунул вглубь палец. Осторожно водил внутри, ощупывая сердечную полость.

– Подтверждаю диагноз… Вот он стоит… Приступаю к удалению осколка!..

Кривые блестящие ножницы погрузились в надрез. Рассекли сердечную мышцу. Ассистенты извлекли из груди и держали в руках пустое недвижное сердце. Хирург пинцетом, сделав легкий молниеносный рывок, извлек осколок. В первый раз обратился к Белосельцеву:

– Вот он, смотрите! Кусочек гранаты! – протянул на острие пинцета крохотный кристаллик металла. – Долой его!

Белосельцев смотрел на стальную острую искру, упавшую на стекло. На убитую смерть.

– Температура тела? – Гордеев действовал, приблизив к сердцу сияющий глаз. В руках у него появилась игла и нить.

– Двадцать четыре градуса…

Лишенный сердца, человек остывал, как жилище, в котором погасили очаг. Игла проникла в мышцу, тянула за собой тончайшую дратву.

– Сколько времени пережата аорта?

– Семнадцать минут.

– Начинайте его согревать!

Из сердца тянулись нити, как из крохотного ткацкого стана. Черные, белые. Ночи и дни. Хирурги-ткачи ткали его судьбу. Творили ему новую жизнь. Своей страстью и верой, жаждущей света душой Белосельцев желал – пусть это сердце, умерев среди ужасов, болей, воскреснет среди добра. Пусть в нем, воскрешенном, обретут свою жизнь другие, погибшие до срока сердца. Пробитые пулей. Разорванные пыткой в застенке. Оглохшие от страха. Утратившие веру и свет. Пусть в нем, воскрешенном, воскреснут.

Хирурги работали в страшном напряжении сил. У Гордеева на лбу выступил пот. Люди за пультами боялись оторваться от циферблатов.

Сердце, подобно светилу, выплывало из рук хирургов, погружалось в грудь. Его опускали в родные стихии, возвращали живую кровь. Над ним смыкали горячий сумеречный свод. И оно, уйдя в глубину, взошло в человеке.

«Обо мне, – думал Белосельцев. – О нас обо всех!.. Пройдем по страшным кругам, испытаем горчайший опыт, очерствеем душой, оглохнем от трат, но в конце, неизбежно, сквозь все потери и траты, откроется истина жизни. Из любви, добра, красоты. Ибо только за ней мы вышли однажды из дома и с ней вернемся домой».

Мальчик, открытый, лежал без движения с красным рубцом на груди. Белосельцев боялся дышать. Верил – кто-нибудь после с тихим смехом и шепотом станет целовать эту грудь.

Глава тридцать вторая

Обгоняя его, из ворот госпиталя с воем сирены вырвалась «скорая помощь». Крутя фиолетовой вспышкой, оседая в крутом вираже, помчалась в город. И первая мысль – кто-то снова гибнет от пуль. И вторая – о ней, о Марине. Он опять устремился к ней, испытал жаркое, нетерпеливое влечение. И опять его воля оказалась под воздействием внешних сил, искривлявших пространство, направивших его не к любимой, а в клокочущий грозный город.

Сеял мокрый снег. Вершин не было видно. Флаг на Дворце Республики отяжелел, чуть краснел в тумане. Кабул угрюмо шевелился в вареве снега, бензиновой гари, всплывал комьями отсырелой глины.

Метельный пустынный Майванд был перечеркнут цепью солдат. Косо, туманно падал снег, разбивался о блестящий асфальт. Солдаты-афганцы подняли воротники шинелей, опустили суконные наушники шапок, зябко переступали и ежились.

У райкома на липком тротуаре было людно, густо. В кепках, беретах стояли молодые люди, с неловко висящими на плечах автоматами, курили, дышали паром.

– Салям! И вы с нами? – поздоровался с ним молодой преподаватель университета, выталкивая красными губами ртутное облачко пара. – Третий день нет занятий. Университет закрыт. Профессора-буржуи объявили забастовку. Часть студентов пошла за ними. Другая часть здесь, с нами! – он повел глазами, и, откликаясь на его взгляд, теснее придвинулись юные лица, замерзшие, побледневшие, отражавшие вороненый Майванд, вороненые стволы автоматов.

В коридоре райкома было битком. Накурено, громогласно. Молодые и старые, простолюдины в чалмах и накидках, интеллигенты в плащах и пальто. И у всех на плечах новое, полученное недавно оружие. И у всех на лицах жестко-решительное, твердо-упрямое выражение. Белосельцев, вспоминая безликое буйство толпы, возрадовался этому осмысленному выражению отпора.

Вошел к секретарю райкома Кадыру, с порога нашел метины пуль в потолке. Секретарь райкома движением бровей остановил говорившего с ним человека, держащего пачку листовок. Кивнул Белосельцеву, указал на знакомый, замусоленный план.

– Вот рынок Баги Омуми!.. Вот Майванд!.. Вот Старый город!.. Эта часть оцеплена. Отсюда никто не уйдет. Мы идем по домам и ищем оружие. Ищем тех, кто стрелял. Кто напал на райком. Есть сведения, что где-то здесь существует подпольный склад по производству зажигательных бомб. Выступаем через десять минут!

– Белосельцев, здравствуй! – Достагир, едва узнаваемый, в тюрбане, укутанный в белые ткани, шагнул навстречу. Из складок просторных одежд на мгновение мелькнул автомат. – Ты видишь, иду в разведку. За мной пойдет отряд.

– Но ведь тебя многие знают в лицо, – Белосельцев рассматривал заросшее синей щетиной лицо Достагира. – Тебя обнаружат.

– Не забывай, я полгода провел в подполье. Кое-чему научился, – он извлек накладные усы. Прицепил. Сжал брови в угрюмую складку. Стал неузнаваем. Превратился в одного из афганцев, наводняющих рынок, сидящих при входе в мечеть. И опять при резком движении колыхнулась накидка. Глянул вороненый металл.

– Салям алейкум, товарищ Белосельцев! – Сайд Исмаил приветствовал его по-русски, лучился радушием, растягивал в улыбке сиреневые губы. Придерживал на груди красный раструб мегафона.

– Он, как всегда, без оружия, – недовольно сказал Достагир. – Если бы армию вместо автоматов вооружить мегафонами, то поднялся бы такой шум, что путчисты в испуге разбежались.

– У путчистов были мегафоны зеленого цвета. А мой мегафон красный, – улыбался Сайд Исмаил. – Путчисты говорили зеленые слова, а я красные. И мои слова победили.

– На выход! – громко произнес Кадыр, выходя из кабинета, и все, кто был в коридоре, шумно повалили на улицу.