Фараон - Карин Эссекс

— Если Октавиан хочет войны, мы обеспечим ему войну, — решительно заявила Клеопатра, привстав на цыпочки, чтобы прошептать эти слова Антонию на ухо. Потом она снова заулыбалась и помахала рукой толпе.

Не имея мужества открыто объявить войну великому Антонию, Октавиан развязал войну клеветы, пропаганды и вредительства; он распускал дикие слухи и смущал умы, которым недоставало благоразумия либо сведений, чтобы мыслить самостоятельно. При помощи нескольких горластых стихоплетов Октавиан распустил слух о том, что Клеопатра якобы всякое утверждение заканчивает клятвой: «И это так же верно, как то, что я буду вершить правосудие на Капитолии!»

Услышав это, Клеопатра расхохоталась и сказала Антонию:

— Во-первых, это слишком громоздкая фраза, чтобы заканчивать ею каждое утверждение!

— А во-вторых, — добавил Антоний, — даже если бы ты и питала подобные устремления, ты никогда бы не заявила о них вслух, потому что для этого ты слишком благоразумна.

До чего же глупы эти римляне, если способны поверить в подобную нелепицу! Как можно не только принимать столь странный вымысел за правду, но еще и действовать столь возмутительно? Последние из сочиненных историй оказались самыми дурацкими, и все же они разлетелись среди римских врагов Антония со скоростью урагана. Теперь болтали о том, будто Антоний настолько возлюбил египетскую роскошь, что даже Клеопатра порицает его мотовство и нелепые причуды. Говорили, что он мочится исключительно в золотой горшок — это было самым несерьезным из выдвинутых Октавианом обвинений, и в то же время оно почему-то разошлось шире всех. Ходили также слухи, будто на пирах Клеопатра растворяет в уксусе бесценные жемчужины и пьет за здоровье Антония; сам Антоний, точно раб, умащает ступни Клеопатры; он якобы ограбил библиотеку в Пергаме, чтобы утолить стремление своей любовницы к краденым манускриптам; они пишут друг другу любовные послания на бесценных табличках из оникса и серебра.

Клеопатра сомневалась, чтобы самые невежественные и суеверные из слуг в ее дворце поверили в ту чушь, которая сейчас передавалась из уст в уста римскими аристократами. Эти байки были в точности как назидательные истории, сочиненные для того, чтобы запугать маленьких детей и заставить их слушаться. Вероятно, по уровню интеллекта римляне — за редким исключением — уступают греческим школьникам.

Но все эти слухи и намеки втайне смутили душевный покой Клеопатры. «Может, мы с Антонием совершили тактическую ошибку?» — спрашивала она себя, когда они плыли в Эфес. Она не стала делиться своим беспокойством с Антонием, потому что он не любил, чтобы ему портили настроение пустыми, как он считал, вопросами. Он предпочитал полный оптимизм, и потому Клеопатра в общении с ним выказывала полный оптимизм. Но наедине с собою она вновь и вновь обдумывала принятые ими решения.

Насколько она могла судить, ничего необратимого они не совершили. Не было сказано никаких слов, которые нельзя было бы взять обратно. По крайней мере, на взгляд римлян. Антоний намеревался отправиться из Эфеса в Рим, чтобы опровергнуть ложь Октавиана. Клеопатре же предстояло ожидать его в Эфесе с армией и флотом, ибо ясно было: ее присутствие в Риме после всех сплетен, распущенных про нее Октавианом, слишком многие расценят как угрозу.

Таков был их план, пока Октавиан не предпринял последний шаг, который должен был навсегда разрушить их отношения с Антонием. Октавиан объявил Клеопатру врагом Рима. Теперь о мирном улаживании вопроса не могло быть и речи.

— Конечно, он не мог сказать такого про императора, которого по-прежнему поддерживает не менее половины Сената, восточные силы армии и значительная часть состоятельных людей, — заметил сенатор Агенобарб, один из тех, кто бежал из Рима и присоединился к Антонию и Клеопатре в Эфесе.

Клеопатра сидела вместе с Антонием и членами его военного совета и слушала, как Агенобарб рассказывает о последних выходках Октавиана.

— Не имея на то никаких конституционных прав, он лишил императора консульства — выборной должности! — и объявил, что великий Марк Антоний больше не римский военачальник, а наемник на службе у чужеземной царицы!

Клеопатре хотелось бы знать, действительно ли Агенобарб разгневан, или он лишь изображает праведное негодование, дабы выказать свою верность Антонию; тот же не присоединился к общему гулу возмущения, но спокойно выслушивал рассказ о предосудительных деяниях своего врага. На лице Антония застыло скептическое выражение, как если бы он сомневался, что ему следует принять поступки Октавиана всерьез. Клеопатра тоже не очень понимала, как Октавиан умудрился провернуть такое в стране, которая якобы была по-рабски беззаветно предана своей конституции. Римляне убили Цезаря за нарушение им этого их священного и неприкосновенного документа. Теперь же они позволили этой бледной немочи, его племяннику, толковать по своему усмотрению закон, не изменявшийся пять сотен лет. Впрочем, Октавиан был хитер и, весьма своевольно обходясь с конституцией, одновременно с тем шумно заявлял о приверженности самым строгим римским традициям. Царица не могла не признать, что действует он очень умно.

Взывая ко всем возможным и невозможным римским традициям, Октавиан разыграл пьесу, в которой представил Клеопатру как хищницу и злую колдунью, зачаровавшую Антония и многих его сторонников. Себе же он отвел роль защитника конституции и Римской республики, который должен во имя богов победить египетскую угрозу.

— Он оделся словно жрец и отправился на Марсово поле. Там он окунул меч в кровь и швырнул его в сторону востока, — продолжал повествовать Агенобарб. — Некоторые отметили, что меч пролетел недалеко — слишком уж Октавиан хилый. Но он заявил, что война против тебя, Клеопатра, — это священная война.

Клеопатре не понравилось, что Агенобарб зовет ее просто по имени, словно является ее близким другом. Она взглянула на сенатора с подозрением. Если он не в состоянии именовать ее официальным титулом, то что же он на самом деле думает о ее отношениях с Антонием? Но царица ничего не сказала, желая услышать от Агенобарба побольше подробностей.

— Затем Октавиан собрал в Италии огромную армию и заставил народ принести ему присягу.

— Какую присягу? — спросила Клеопатра.

— Обычную присягу, какую в Риме приносят полководцу. «Я буду верен сыну божественного Юлия Цезаря больше, чем своей семье, детям и друзьям. Я заявляю, что враги божественного Юлия Цезаря — мои враги, и клянусь сражаться с ними до победы». Ну, и так далее. Но суть именно такова.

Клеопатра не сдержалась, и ее передернуло от отвращения, когда она услышала, что Октавиан именует себя сыном божественного Юлия Цезаря. Единственным настоящим сыном Цезаря был ее сын. Возможно, в Клеопатре говорил материнский инстинкт, но всякий раз, слыша это выражение, Клеопатра вздрагивала.

— Он запугивал людей и заставлял их приносить эту клятву, утверждая, что император и царица намереваются разрушить Рим и сделать Александрию новой столицей мира.

Антоний по-прежнему предпочитал помалкивать. Сейчас он взглянул на Клеопатру.

— Возможно, именно это нам и следует сделать.

Клеопатра рассмеялась:

— Что, разрушить Рим?

— Нет, сделать Александрию новым Римом. С нами достаточно римских сенаторов, чтобы добиться этого. Что такое Рим? Место на карте? Или же Рим — это семьи, сделавшие его великим? Потомки этих семей — здесь, с нами. Те, кто не хотят поддерживать сына лавочника — мальчишку, вознесшегося лишь благодаря усыновлению. И я убежден, что Цезарь назвал Октавиана наследником во время одного из своих приступов.

— Неужели ты это серьезно? — негромко спросил Канидий.

— Что? То, что Октавиан — сын лавочника? Его дед торговал мазями в Ариции. Такова его знатность.

Клеопатра видела, что Антоний начинает заводиться. Это задевало его честь — необходимость сражаться с каким-то мальчишкой, после того как он одержал столько побед над гораздо более грозными противниками. Однажды, подвыпив и пребывая в дурном расположении духа, Антоний сказал Клеопатре, что Цезарь, назначив Октавиана наследником, в последний раз подшутил над всеми.

— Нет. Я спрашиваю, всерьез ли ты говоришь о том, что следует перенести столицу в Александрию.

— Абсолютно. Рим — это его сенат, его конституция и его знать. Сенат здесь, со мной. И не я нарушил конституцию, не позволив законно избранному консулу отслужить его срок. И если я могу похвалиться происхождением от Геракла, через моего предка Антеона, в то время как Октавиан ведет свой род от поставщика мазей, то я вас спрашиваю со всей серьезностью: кто из нас представляет истинный Рим? Я или Октавиан?

— Но захочет ли Сенат поддержать новую столицу? — спросила Клеопатра.