Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   - Thalata, thalata!

   Чудесное лето близилось к концу. И  вот  однажды  царедворец  Вардан  в докладе своем сделал как бы мимоходом некое сообщение, способное  нарушить покой императора. Римляне, сказал  он,  угрожают  великому  царю  Артабану войной, если он не перестанет навязывать им императора,  которого  они  не желают. Царедворец  Вардан  долго  думал,  пока  нашел  эту  формулировку, рассчитанную на то, что Нерон начнет расспрашивать о подробностях.  Вардан намерен был в осторожных словах намекнуть Нерону,  чтобы  тот  скрылся  из Ктесифона. Артабан хотел оттянуть выдачу его и  полагал,  что  если  Нерон скроется, ему, Артабану, удастся на некоторое  время  удержать  римлян  от решительных шагов. Человеческие отношения  непостоянны.  Очень  скоро  они могут сложиться так, что наличие под руками такого Нерона окажется  весьма кстати. Но царь не  хотел  нарушать  буквы  договора.  Он  строго-настрого наказал своему царедворцу, чтобы тот ни в коем случае не говорил о бегстве прямо. Наоборот, царедворцу Вардану предложено было выражаться  туманно  и деликатно, так, чтобы Нерон сам сделал вывод, что нужно бежать.

   Вардан был для такого задания человеком подходящим. Он выбирал  мягкие, туманные, почтительные выражения, но всякий, кто захотел бы  проникнуть  в тайный смысл этих слов, почуял бы, что  положение  становится  угрожающим. Нерон понял, конечно, что Рим нажимает на Артабана  и  Артабан  предлагает ему,  Нерону,  бежать.  Но  он  не  пожелал  серьезно  отнестись  к   этой неожиданности. Пусть Артабан ломает себе голову  над  тем,  как  выйти  из затруднительного положения. У Нерона одна лишь обязанность - излучать свой "ореол", остальное его не касается. Это была дерзость со стороны  великого царя - намекнуть на то,  что  Нерону  надо  исчезнуть.  Нерон  даже  и  не помышляет о том, чтобы уступать прихотям царя.

   Он мирно уснул в эту ночь. Во сне ему было видение. С лугов  подземного царства поднялась  и  стала  приближаться  человеческая  фигура;  крепкая, решительная,  шла  она  по  призрачным,  бледным,  туманным  лугам,  и   с умилением, с нетерпением, с любопытством и радостью всматривавшийся в  нее Нерон узнал свою Кайю. Она заговорила с ним так, как говорила всегда.

   - Не делай глупостей, идиот! - прикрикнула она на него своим  въедливым голосом. - Стоит на минуту оставить тебя одного, и ты сейчас же  натворишь чепухи. Но теперь хватит. Вставай, дурень, и чтобы духу  твоего  здесь  не было! Время не ждет.

   - Беги, улепетывай, - сказала она еще, как в свое время говорила ему  в Риме и позже в Эдессе.

   Говоря, она  постепенно  обращалась  в  тень;  было  удивительно,  было страшно занятно смотреть, как эта крепкая, пышнотелая  женщина  становится призраком, но призраком плотным, дородным, объемистым, с сочным и  грубым, въедливым будничным голосом, повторяющим:

   - Беги, улепетывай.

   Но тихо-тихо, издевательски и  грозно  сопровождали  этот  голос  звуки струнных инструментов и барабаны, и на самом деле Кайя говорила стихами:

   И тут конец тебе придет,   Он штучку вовсе оторвет,   И ты повиснешь.

   Нерона не встревожило это видение, скорее развеселило. Она,  значит  не превратилась в летучую мышь, а осталась его славной, прежней Кайей, и худа ей не было оттого, что он  послал  ее  в  царство  теней.  Это  обрадовало Нерона, и он не рассердился на Кайю за то, что она по-прежнему считает его маленьким  человеком.  Ума  в   подземном   царстве,   видно,   людям   не прибавляется. А предостережения Кайи его только  рассмешили.  Еще  столько было не сделано из того, что боги определили ему  совершить;  бесчисленное количество  непроизнесенных  речей,  неисполненных  ролей,   непостроенных зданий ждали своего воплощения. Боги ни за что не  допустят,  чтобы  погиб человек, которого они избрали для выполнения такой  многообразной  миссии. Слова его Кайи "Беги, улепетывай" были попросту смешны.

   Песнь о горшечнике, вернувшаяся вместе с Кайей, была не столь  забавна. В последнее время  эта  муха  оставила  его  в  покое;  досадно,  что  она вернулась. Он вступил с песней в жестокий спор, он издевался над  ней:  "И тут конец тебе придет", - какая ерунда... Много лет тому  назад  ему  тоже говорили, что мол, поздно уж  теперь  усваивать  произношение  "th";  если ребенком не усвоить, то никогда не произнести как следует этот звук. Ну, и что же? Выучился он произносить этот звук или нет? И, злорадствуя, звучно, чисто и красиво, он бросил в ночь: thalala, thalata.

   На этот раз царедворец Вардан очень сократил  промежуток  между  своими посещениями, он был у Нерона уже на  следующее  утро.  Снова  заговорил  о войне, которой римляне угрожают его господину  и  царю,  если  царь  будет упорствовать  в  своем   признании   Нерона.   Вардан   говорил   вежливо, почтительно, но настойчивей вчерашнего. Нерон же не слышал того,  чего  не хотел слышать.

   Еще через несколько дней явился посланный великого царя и  торжественно пригласил Нерона во дворец Артабана, где царь  в  присутствии  двора  имел сделать Нерону некоторые сообщения.

   Это встревожило Нерона  больше,  чем  донесения  царедворца  Вардана  и предостережения Кайи. Ему вдруг стала ясна игра Артабана. Угроза  войны  с Римом - это  лишь  предлог.  На  самом  деле  великий  царь  просто  хочет избавиться от него, Нерона, опасаясь, как бы "ореол" Нерона не затмил  его собственное жалкое парфянское величие. Возможно, что Артабан предложит ему переселиться в более отдаленную резиденцию, в Сузу  или  еще  куда-нибудь; возможно, он собирается сократить его двор или даже сплавить его,  Нерона, в  один  из  своих  замков  на  крайнем  Востоке,  где  он  будет  окружен цветнокожими вместо цивилизованных людей. Когда какой-нибудь царь начинает завидовать "ореолу" другого, от него можно всего ожидать.

   Нерон стал думать, как помешать Артабану осуществить свое намерение. Он нашел  способ.  Аудиенция  произойдет  в  присутствии  всего   двора.   Он произнесет перед всеми этими блестящими сановниками речь, которая заставит Артабана отказаться от своих низких планов, он напомнит повелителю  парфян в сдержанных и тем не менее сильных словах о долге гостеприимства.

   Он тотчас же принялся за разработку речи. Вернуть задумавшего злое дело царя на путь,  который  предписывал  великий  долг  гуманности.  Это  была трудная, но возвышенная задача, которую мог  разрешить  только  Нерон.  Он работал пылко. Писал, декламировал,  отшлифовывал,  запоминал,  исправлял. "Речь о гостеприимстве" превратилась в мастерское творение.  Если  бы  он, Нерон, решил устранить противника и тот  произнес  бы  такую  речь,  Нерон привлек бы этого противника к себе на грудь, обнял бы его и, растроганный, попросил бы у него прощения и дружбы. В уединении своего парка,  в  пустом парадном зале он  репетировал  речь.  Речь  становилась  все  округленней, звучней, значительней, трогательней. Он чувствовал почти  благодарность  к Артабану за то, что тот дал ему повод для этой речи.

   И вот он стоит в тронном зале  в  Ктесифоне  в  состоянии  праздничного возбуждения, но все же нервничая больше обычного. Древние персидские  цари на фризе, опоясавшем зал, всадник Митра на мозаике  купола  будут  слушать сегодня его мастерскую речь.

   Занавес раздвинулся, корона повисла над  головой  великого  царя.  Речь Артабана была короткой.

   -  Снова  возникли,  -  сказал  он,  -  сомнения  в  подлинности  мужа, воззвавшего к его, Артабана, гостеприимству. Уже и  раньше  были  моменты, которые давали пищу этим сомнениям. Боги не только допустили,  чтобы  муж, называвший себя Нероном, потерпел поражение,  он,  кроме  того,  бесславно удалился  из  Эдессы,  своей  резиденции.  Эти  аргументы,  однако,   были опровергнуты свидетельством Варрона, мужа, который в свое  время  завоевал доверие и дружбу великого Вологеза. Теперь же Варрон исчез, быть может, из огорчения, что он ошибся в личности мнимого Нерона, а  вместе  с  Варроном исчезла  и  вера  в  подлинность  этого  Нерона.  Западные  люди  заявляют решительно и единодушно, что они никогда не признают  этого  Нерона  своим императором, и даже грозят ему, великому царю, войной, если он по-прежнему будет покровительствовать самозванцу. Из всех этих  соображений  он  видит себя вынужденным препроводить человека, который называет себя Нероном,  на границу своего царства. Дальнейшее он должен предоставить богам. Если этот человек действительно Нерон, боги явят тому доказательство.

   Когда Нерон услышал первые слова Артабана,  он  обрадовался,  что  речь Артабана  так  суха  и  прозаична,  -  отличный  фон  для   его,   Нерона, выступления. То, что он приготовил, не является ответом  на  доводы  царя: его речь трактует лишь вопросы этики и гуманности.  Это  и  был  в  первую голову вопрос гуманности - может ли царь отказать в  защите  ему,  который нуждается в защите. Но Артабан, видимо, был глух к таким вещам. Он говорил исключительно о политике, об  этой  ничтожной  политике,  вопросы  которой Нерон всегда предоставлял решать своим советникам, об этой низшего порядка дисциплине, которой царям не пристало обременять себя.