Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

Через несколько дней где-то на полковом КП я встретил корреспондента фронтовой газеты «За Родину» Мишу Матусовского. Ее редактировал мой давний друг Николай Кружков, знаменитый до войны фельетонист «Правды».

Миша был тогда молод, храбр, смешлив и, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, неожиданно поворотлив. Мы поговорили о фронтовых делах. Здесь было тяжело. Фронт — в жестокой обороне. Кругом ржавая вода, замшелые пни и кочки. Шагнешь — и тут же твой след покрывает болотная жижа. Земля источала ее из всех пор.

Я снова подумал о словах политрука, они врезались в сердце. И пересказал их Матусовскому.

Осознанная храбрость — что это такое? Она отличается от экстаза, от минутной вспышки отваги. Она — развитое чувство долга, наивысшая степень героизма.

— Да, — обязанность политрука ясна и проста — быть героем!

Матусовский с волнением отозвался:

— Давно хочу написать о политруках. Где взять слова?

Спустя тридцать лет после войны я прочел в «Правде» стихи Михаила Матусовского:

Хоть седеют давно виски.Для меня вы еще не стары.Замполиты, политруки,А по-прежнему — комиссары.

Ваше слово на той войне,К сердцу путь самый главный выбрав.Шло с гранатами наравне,Со снарядами всех калибров.

Обжигая командой рот, —Видно, участь у вас такая, —Всюду первыми шли вперед.За собою нас увлекая.

А наутро в огонь опять,И дорог впереди без счета.Побеждать или умирать —Ваша главная партработа.

Вы бросали людей в штыки,Наносили врагу удары,Замполиты, политруки,А по-старому — комиссары.

Дошел наш политрук до Берлина. И стояли они втроем — Солдат, Командир и Политрук — в центре Европы. Победители и освободители.

Каким же будет лицо у скульптуры, о которой давно-давно говорил Павленко?

Я вижу тысячи лиц, родных и знакомых. Вижу улыбку братьев моих, комиссаров гражданской войны, вижу решимость в серых глазах Ларисы Рейснер. Оптимистическая трагедия — судьба многих. Вижу искаженный криком рот Василия Клочкова, когда он бросает на танки своих товарищей и гибнет вместе с ними на окровавленном снегу Подмосковья. Вижу умное, строгое и доверчивое лицо Дмитрия Фурманова. Они воевали по-человечески, как говорил тот раненый политрук, и за человечество.

Вот вспоминаю циклы своих исторических очерков о происхождении гвардии, воинской чести, офицерских традициях и ловлю какую-то мелодию, слышу звуковой фон, будто поют рядом негромко, вполголоса, — сидят в соседней комнате, за стеной, и молодыми голосами выводят песню.

И так всякий раз. Как только кто-нибудь помянет те мои работы или я сам обращусь к ним, сразу же накатывает этот мотив — знакомый и забытый, прилетающий из дальней дали. А однажды память сделала усилие, и медленно откуда-то из-за преодоленной преграды явилась и проплыла в сознании строчка: «Нам дорог мундир офицера...» И я сейчас же вспомнил: Матвей Блантер и Сергей Васильев. Как можно было забыть?!

Блантера я хорошо знал, дружил с ним. Он жил в родном мне Курске, но был намного взрослее меня, уехал оттуда раньше. Начал писать музыку еще в отрочестве, а юношей заведовал музыкальной частью московского Театра-мастерской Форрегера. Он сочинял изящные песенки, мелодичные, легко запоминавшиеся, подчас тонко крапленные экзотикой, — знаменитую когда-то «Джон Грэй был всех смелее» или «Возле самой Фудзиямы». Они звучали повсюду. Мальчишкой я и сам наигрывал их на стареньком пианино Менцеля.

Была, впрочем, в этих мелодиях одна особенность — легкая ирония, с какой автор музыки относился к изыскам текстов. Слова уходили в сторону, оставалась мелодия, часто шутливая, всегда нарядная.

Но душе «курского соловья» было тесно в клетке «милых песенок». Матвей Блантер одним из первых композиторов вместе с Михаилом Исаковским, Алексеем Сурковым и другими поэтами проложил дорогу массовой советской песне. А началась эта полоса его жизни музыкой «Матроса Железняка» на слова Михаила Голодного.

Во время войны песенный дар Блантера стал в строй с полной выкладкой. Теперь, спустя годы, музыковеды называют созданное Блантером нашей песенной классикой. В то время я слушал его сочинения даже но на «премьерах», а еще только на «репетициях». Многое печаталось по моему отделу в «Красной звезде». А за знаменитую теперь «Враги сожгли родную хату» нам тогда сильно попало — слишком грустная...

По правде говоря, война наша оказалась столь грозной, что выкраивать из нее сюжеты, какие варьируются в буффонадном фильме «Бабетта идет на войну», было бы кощунством. Те стихи Исаковского пронзительно выразили печаль утрат, драматизм отгремевших событий. Распевная мелодия Блантера соединила траурный плач, звучание реквиема с патетикой чувств воина-победителя и слилась с поэзией в единый образ.

В первый же год войны, работая над темой воинских традиций, я все просил Блантера написать музыку офицерской песни.

— Непростая это задача, дорогой мой. Во-первых, еще нет таких стихов, — отвечал Блантер, — во-вторых, эта песни может был только застольной. Офицерам не нужен собственный марш или хоровая песня. А вот застольная возможна..

— Как во времена Дениса Давыдова! — загорелся я

— Что-то похожее, а вместе с тем все другое, — раздумывал Блантер.

Но стихов таких не было. Однажды я рассказал об этой затее Сергею Васильеву. Он часто заходил в редакцию, случалось, задерживался и нелегально ночевал у нас, живших на казарменном положении. Пропуска на передвижение ночью у него не было, а комендантский час соблюдался строго. И как-то я ему сказал:

— Напиши застольную офицерскую, а то не пущу на диван

— Это жестоко! — заорал Сергей.

В ту же ночь он написал стихи, и я свел его с Блантером. Но музыки все не было и не было И только в конце войны зазвучала эта песня:

Нам дорог мундир офицера,В нем слава заветная есть.В нем гордость народа,В нем сила народаИ наша военная честь.

Споем, как бывалоВ минуту привала.Прошли мы не маленький путь!Нам есть, что за чаркойВеселой и жаркойСегодня, друзья, вспомянуть...

Песня двинулась, и впоследствии я не раз слышал ее на дружеских пирушках, да и сам певал в кругу друзей-офицеров.