Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

Логвиненко жив. После войны по его просьбе я сдал партбилет политрука Георгиева в отдел учета ГлавПУРа. Номер этого партбилета 2691075.

«Хвала и честь политрукам, ведущим армию к победам!» — не помню, кому принадлежат эти строки, но они живут в душе. У меня нет статистических данных, но уверен, не ошибусь, если скажу: недолго длилась жизнь политруков в первые месяцы войны — они ведь  л и ч н ы м  п р и м е р о м  поднимали бойцов в атаку.

Партия создала в ту пору институт политбойцов, коммунистические роты. В первые полгода военных действий более полумиллиона членов и кандидатов партии погибло на фронте, преграждая дорогу врагу. Зимой сорок первого года в наших войсках насчитывался один миллион триста тысяч коммунистов — сорок два с половиной процента всего состава партии. А к началу сорок пятого года — шестьдесят процентов. Многое стоит за этими цифрами.

И, несмотря на огромные потери в боях, партия росла. Приток в ее ряды исчислялся миллионами. На фронтах пали смертью храбрых три миллиона коммунистов. И за это время пять миллионов советских патриотов пополнили партийную когорту. Конечно, в дни войны мы не знали этих цифр, но зато хорошо видели их первоисточник на фронте.

Да, такое но изгладится из памяти народной. Партия вдохновила, соединила и направила усилия советских людей к общей цели на фронте и в тылу. Она держала экзамен перед лицом истории. Фашизм был побежден не только средствами военной техники. Вся мощь социалистической идеологии сказалась в этой войне. Ее победоносным исходом партия доказала превосходство военной организации Советского государства над агрессором. Мир тогда узнал смысл, значение и правду лозунга «Коммунисты, вперед!».

Павленко не был в Москве, когда весной сорок второго года я прочел на страницах «Правды»: «В историю Великой Отечественной войны как одна из славных и почетных ее фигур войдет фигура политрука с автоматом в руках, в маскировочном халате и каске, идущего впереди и увлекающего за собой бойцов к цели — разгрому германских фашистов и освобождению своего Отечества».

Почему я тогда внес в свою тетрадь этот абзац, не знаю. Я ведь и сам писал о политработниках различных рангов, писал очерки, статьи, передовые, а вот захотелось почему-то оставить в памяти эти простые строки.

Перебирая домашний архив и наткнувшись на них в тетради уже в мирное время, я даже удивился: ни цифр в этом абзаце, ни редкого факта, да и сама идея не могла быть для меня новой. А вот ведь записал.

И тут я вспомнил слова Павленко о памятнике политрукам. В цитате из «Правды» как бы возникает скульптурное изображение. Сухие вроде бы строчки дают не так уж много пищи для фантазии. И все же...

Может быть, дважды сказанное слово «фигура», где есть объемность, позволяет увидеть, как ветер рвет складки маскхалата, как оживает огнем автомат, как в первом шаге атаки с его сильным наклоном корпуса, отмашкой левой руки назад, призывающей бойцов вперед, и быстрым взглядом, брошенным вслед этому жесту. «Поднялись ли ребята?» — накапливается энергия, движения.

И только лица политрука я не увидел в этих строчках. Какое оно? Такое ли, как у Клочкова или Георгиева, или одно из тех, какие я видел во множестве на передовой? Они все были разными. Я не встретил и двух внешне похожих людей. Лица неповторимы, как и линии ладоней. И можно ли будет понять, что скульптура изображает именно политрука, а не офицера другого звания? Каким должно быть это лицо, чтобы всякий признал в нем политрука? Не знаю.

Наверно, я хотел в письме передать Павленко эти строки из «Правды», сберечь в подкрепление его мысли о памятнике Политруку. Скорее всего так. Мы переписывались тогда. Он длительное время работал в частях Закавказского фронта и несколько раз писал мне оттуда. Делая для газеты все, что она требовала, он думал о будущем, о стране, о людях, о жизни и литературе. В его личных письмах с фронта рассыпано множество замечаний и наблюдений, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к окружающему, а на самом деле им продиктованных.

Вот любопытный отрывок из неопубликованного письма ко мне с Кавказа — оно без даты: «Недавно перечитывал Мериме и с удивлением, почти страхом заметил, что не испытываю от него прежнего волнения. Спору нет, здорово, но уж очень по-французски, расчетливо, без русского презрения к форме и чувству меры, которое делает наших стариков такими стихийными хамами и пророками».

Как всегда, Павленко придал своей мысли предельную остроту, но военный ураган, побудивший весь просвещенный мир, а прежде всего наших людей, вновь перечитывать «Войну и мир», страстное, нетерпеливое ожидание и предощущение советского романа-эпопеи, посвященного Отечественной войне, несомненно, вмешивались в наши литературные оценки.

Наши письма были продолжением памятных нам чтений и бесед сорок первого года. Потому-то мне и захотелось сделать ту выписку из «Правды». Я перечитываю ее, и мне открывается мир такой душевной отваги, перед которым все пережитое раньше кажется бледным сном.

Сквозь зыбкую завесу мирных лет я вспоминаю политруков той войны, молодых и в возрасте, вижу их в промерзших окопах Подмосковья, в закопченных танках на Курской дуге у деревни Прохоровка, в Белоруссии под Витебском, где пал Геннадий Потемкин, унося в бессмертие свой «окрашенный кровью партийный билет», вижу их во все времена года, то в обожженных гимнастерках, то в иссеченных осколками, взлохмаченных тулупах, всегда смертельно усталых, с запавшими, воспаленными от бессонных ночей глазами.

И всегда готовых, обязанных действовать — ползти к передовой траншее, разъяснять, читать вслух газеты, подбадривать даже и в тот миг, когда у самого на душе не сладко, и поднимать людей в атаку и идти непременно в первом ряду под убийственным огнем — только в первом... Нет, не так, а на несколько шагов впереди этого ряда, открывая грудь, всего себя беснующейся буре войны.

Помню, на Северо-Западном фронте, в мостах, где бог, видно, не успел отделить воду от суши, возвращался я однажды из корпуса генерала Лизюкова в кузове полуторки по лежневке — дороге, изматывающей не только тело, но и душу. А в кузове лежал на носилках раненый политрук, на вид лет двадцати пяти. Его везли в армейский госпиталь. Серое лицо, прядь рыжеватых волос из-под пилотки, веснушки, остро выступавшие на сером.

— Когда это вас, где? — спросил я.

— В контратаке, где же еще! Наше дело — вперед, — устало ответил раненый.

— Беда!

— Нет, что вы, — так же устало возразил политрук, — ранение, говорят, среднее, починят, а здесь только и радости, что повоевать по-человечески. Сидеть в обороне по грудь в болото куда хуже.