Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

из уст в уста. Изрядное число его дет­ских стихотворений были положены на музыку19. Когда в 1928 г. Еврейское школьное объединение пригласило в Черновицы делегацию деятелей идишской культуры, чтобы отметить годовщину знаменитой конференции, Штейнбарг завоевал внимание еще более широкой публики. Гвоздем программы был вортсконцерт, драматическая декламация молодого актера Герца Гросбарта, который оживил басни Штейнбарга, подражая речи животных, а его опыт выступлений на не­мецкой сцене придал выразительности исполне­нию баллад Мангера. С тех пор басни и баллады

стали неотъемлемой частью идишского репер-

20

туара .

К тому же пример Штейнбарга научил Ман­гера тому, какую силу может иметь один-един- ственный жанр. Вопрос, было ли предпочтение, оказанное Мангером балладе, обусловлено чте­нием таких немецких авторов, как Гете, Шиллер или фон Гофмансталь, или знакомством с твор­чеством Мани Лейба, Зише Ландау или Мойше- Лейба Гальперна, остается открытым. Но несо­мненно, что именно Штейнбарг, имя которого неразрывно связано с басней, показал земляку, каким образом можно превратить старомодный жанр дидактического стихотворения в современ­ную классику.

В конце 1928 г., когда Ицхок Мангер совершил свое первое важное путешествие в Варшаву, двад­цатисемилетний поэт уже точно знал, откуда он пришел, куда направляется и что нового он мо­жет предложить. С одной стороны, он сравнивал себя с Танталом, сыном Зевса, который в загроб­ном мире наказан вечным голодом и жаждой. Мангер-Тантал, родившийся в провинциальном румынском болоте, мог только мечтать о том, чтобы припасть к идишским водам, текущим через советскую границу или отведать плодов, произрастающих на польско-еврейской ниве21. Варшава тех лет была космополитичной гава­нью. С другой стороны, в выступлениях и интер­вью, которые относятся ко времени его приезда, он авторитетно говорил об идишской поэзии в Румынии (и его собственном центральном месте в ней), о традициях народной песни у румын, о цыганах, об испанцах, о фундаментальной свя­зи между фольклором и современной лириче­ской поэзией, и прежде всего о балладе. Критику Шлойме Бикелю он сказал: «Моей основной сфе­рой будут теперь баллады в фольклорном духе (ди фолкстимлихе баладн), которые продолжат бал­ладную линию [в еврейской культуре], начинаю­щуюся от Библии и тянущуюся до наших дней. Это будет попытка создать второй фольклорный эпос на идише после Фолкстимлихе гешихтн

Переца»22. Варшава — это, может быть, второй Париж, но Румыния — это источник современ­ной идишской «басни, гротеска и баллады», роди­на Гольдфадена и Збаржера, а возможно, и место второго рождения Переца23.

Если баллада действительно была для Ман­гера мостом к Библии, как утверждает Шлойме Бикель, то письменные свидетельства, оставлен­ные сами Мангером, свидетельствуют об ином. Баллада для Мангера была окном в мир и ми­стическим источником всей великой поэзии; он усматривал в ней кровь и смерть; величайшими ее образцами были «Лесной царь» Гете и «Ворон» По24. Непреодолимое расстояние отделяло бас­ню — освященную временем форму еврейско­го самовыражения — и балладу, позднее всего сформировавшийся и наименее еврейский жанр идишского фольклора. Хотя баллада имеет глубо­кие корни в устной традиции, Мангер предпочел ее потому, что она универсальна и тесно связана с природой. В лирических балладах, которые он писал в эпоху своего ученичества, пейзаж, оста­ваясь неуловимым, был наиболее важным эле­ментом: «Чудесная баллада о старой рыбачке, ко­торая ушла на поиски своего мертвеца в темную осеннюю ночь», «Баллада о дорогах», «Баллада об улыбках», «Баллада о ночном человеке с синим фонарем», «Баллада о гусаре и ночном челове­ке», «Баллада о скитальце с серебряной звездой», «Баллада о ночи». Он правильно сделал, что не опубликовал их25.

Если бы Мангер использовал балладу просто как средство для гешпенцтер, готических по­луночных пейзажей, этот замысел оказался бы бесплодным. Но он нашел такую форму лирики, которая оказывала воздействие с помощью диа­лога, персонажа, символического пейзажа, стро­гих ритмов и рифм, повторов и языка, близкого к народной песне. Все это он сполна воплотил в пятнадцати балладах о любви и смерти, вошед­ших в его первый опубликованный поэтических сборник, Штерн ойфн дах («Звезды на крыше», 1929). Мангер был в полном смысле современ­ным певцом баллад, способным превратить свое личное видение в средство общего опыта, использовать сложные поэтические приемы, чтобы добиться чистоты тональности, которая свидетельствовала о силе народа и таланте кон­кретного поэта. Диалог между еврейской ма­терью и ее скорбящей дочерью, встреча между порочным человеком и Иисусом на перекрест­ке стали символическими картинами нового поэтического порядка. Мангер воспользовался сжатой и строгой балладной формой, для того чтобы совместить лирическую чувствитель­ность немецкого поэта, этическую чувствитель­ность современного секуляризованного еврея и драматическую чувствительность урожденного рассказчика.

Повествуя о трагической утрате и безответ­ной любви, типичная баллада передает конфликт между детьми и родителями, эросом и смер­тью, настоящим и грядущим миром. Баллады Мангера—не исключение: «Баллада о серебряной фате», «Баллада о трех белых голубках», «Баллада о красном кольце» и самая совершенная — «Баллада о свете» — все они разрабатывают тему девушки, чье ожидание суженого заканчивается смертью или потерей дома. Современный певец возвращает потертый сюжет к жизни, расцвечи­вая его — белый (чистота, непорочность, смерть) сражается против красного (любовь, страсть, жизнь) — и изображая все внешнее — свет, тьму, бурю, снег, как отражение внутреннего состоя­ния персонажей26.

«Генуг гейомерт, техтерл,

Ун ойсгевейнт дем пайн!»

«Зе маме, ойфн фон фун нахт А вайсн килн шайн».

«Ну что ты плачешь, доченька?

Опять покоя нет!»

«Я вижу, мама, там, в ночи,

Холодный, белый свет».

Трехстопные строки и традиционная схема рифмовки abcb оригинала скрывают то, что мы сталкиваемся с матерью и дочерью в момент, когда они увлечены разговором о значении све­та. Для них это не абстракция. Как ни старает­ся мать развеять белое сияние с помощью про­веренной временем формулы «Да брось, тебе по­чудилось, / Скорей забудь о нем», дочь уже сли­лась с этим светом: «В нем сердце бедное мое / Сгорает, как в огне». Соблазнившись недоступ­ным белым светом, дочь идет навстречу своей судьбе и превращается в темное и зловещее его отражение. Впоследствии Мангер добавит в свою палитру еще серый и в особенности синий цвета.

Сохранив трехчастную структуру баллады и группировку персонажей по три (мать, дочь, бе­лое сияние), Мангер также подарил идишской балладе то, чего у нее никогда не было: диалог персонажей, речь которых отражает их гендер­ные и возрастные отличия (мать использует на­родный язык, тогда как речь дочери скорее «по­этическая»), пейзаж, который сочетает в себе ге­ографическую специфику и символическую на­грузку, и музыкальные характеристики, знако­мые и новаторские одновременно. Баллада была естественным жанром для такого поэта, как Мангер, сочинявшего стихи вслух, а не на бу­маге, и помнившего все свои произведения наи­зусть27.

Предпочтение, отданное балладе, для идиш- ского писателя послевоенного поколения,