Меченосцы - Генрик Сенкевич

— Я, — отвечал де Бергов.

— Он жив?

— Жив, лежит в той же сети, которой мы его опутали. Когда он пришел в себя, кнехты хотели добить его, но капеллан не позволил.

— Добивать нельзя. Он человек важный в своей стране, крик поднялся бы отчаянный, — отвечал старик. — Также невозможно будет скрыть то, что произошло, потому что было слишком много свидетелей.

— Что же мы должны говорить и что делать? — спросил Ротгер.

Зигфрид задумался и наконец сказал так:

— Вы, благородный граф де Бергов, поезжайте в Мальборг к магистру. Вы томились в неволе у Юранда, вы — гость ордена, и вам, как гостю, который вовсе не обязан говорить в пользу ордена, скорее поверят. Поэтому говорите, что видели, как Данфельд, отбив у пограничных разбойников какую-то девушку и думая, что это дочь Юранда, дал знать об этом Юранду, который прибыл в Щитно и… что случилось затем, вы знаете сами…

— Простите, благочестивый комтур, — сказал де Бергов. — Тяжел был мне спыховский плен, и как гость ваш, я бы охотно всегда свидетельствовал в вашу пользу, но для успокоения моей совести скажите мне: не было ли в Щитно настоящей дочери Юранда, и не предательство ли Данфельда довело до безумия ее страшного отца?

Зигфрид де Леве некоторое время колебался ответить; в нем была заложена глубокая ненависть к польскому народу, была заложена жестокость, превышавшая даже жестокость Данфельда, и жадность, когда дело шло о выгодах ордена, но не был он склонен к низким вывертам. Кроме того, величайшим горем его жизни было то, что в последнее время, благодаря распущенности и бесчинствам, дела ордена слагались так, что увертки сделались одним из главнейших и неотвратимых средств для существования ордена. И вот вопрос де Бергова затронул в нем это самое больное место души, и лишь после долгого молчания он ответил:

— Данфельд предстал пред Господом, и Господь его судит, а вы, граф, говорите, что вам угодно, если вас спросят о ваших догадках; если же спросят только о том, что вы видели собственными глазами, то говорите, что прежде чем мы опутали взбесившегося Юранда сетью, вы видели на этом полу девять трупов, не считая раненых, и между убитыми трупы Данфельда, брата Годфрида, фон Брахта и Хьюга, а также двоих благородных юношей… Пошли им, Господи, вечный покой, аминь.

— Аминь. Аминь, — повторили будущие рыцари.

— И скажите также, — прибавил Зигфрид, — что Данфельд хотел унять врага ордена, но никто здесь меча против Юранда не обнажал.

— Я скажу только то, что видел своими глазами, — отвечал де Бергов.

— К полуночи будьте в часовне, куда и мы придем помолиться за души умерших, — сказал Зигфрид.

И он протянул де Бергову руку, одновременно в знак признательности и прощения, так как для дальнейшего совещания хотел остаться наедине с братом Ротгером, которого и берег как зеницу ока, как только отец может любить единственного сына. В ордене относительно этой любви делались даже различные предположения, но никто ничего не знал хорошенько, кроме того, что рыцарь, которого Ротгер выдавал за своего отца, жил еще в небольшом своем замке в Германии и никогда от своего сына не отрекался.

После ухода Бергова Зигфрид отослал также и двух юношей, под тем предлогом, что они должны присмотреть за тем, как делаются гробы для убитых Юрандом кнехтов; когда же двери за ними закрылись, он быстро обратился к Ротгеру и сказал:

— Слушай, что я тебе скажу: есть только один способ, чтобы ни одна душа человеческая никогда не узнала, что настоящая дочь Юранда была у нас.

— Сделать это будет нетрудно, — отвечал Ротгер, — потому что о том, что она здесь, не знал никто, кроме Данфельда, Годфрида, нас двоих, да той монахини, которая за ней присматривает. Людей, которые привезли ее из лесного дворца, Данфельд велел напоить и повесить. Среди солдат некоторые кое о чем догадывались, но тех сбила с толку та девочка, и они теперь сами не знают, произошла ли с нашей стороны ошибка, или же какой-то волшебник действительно изменил дочь Юранда.

— Это хорошо, — сказал Зигфрид.

— А я, благородный комтур, думал, что так как Данфельд умер, то не свалить ли всю вину на него…

— И признаться перед всем миром, что мы во время мира и во время переговоров с мазовецким князем похитили от его двора воспитанницу княгини и ее любимую придворную? Нет, этого быть не может… При дворе нас видели вместе с Данфельдом, и великий госпиталит, родственник его, знает, что мы всегда все делали сообща… Если мы обвиним Данфельда, он станет мстить за его память…

— Подумаем, — сказал Ротгер.

— Подумаем и найдем хороший выход, потому что иначе — горе нам. Если отдать дочь Юранда, то она сама скажет, что мы не отбивали ее у разбойников и что похитившие ее люди отвезли ее прямо в Щитно.

— Да.

— Беспокоит меня не только ответственность. Князь пожалуется королю польскому, и их послы не замедлят разгласить при всех дворах о чинимых нами насилиях, о наших предательствах, о наших злодеяниях. Сколько вреда может проистечь из этого для ордена! Сам магистр, если бы только он знал правду, должен бы приказать спрятать эту девочку.

— А разве даже в том случае, если она пропадет, не будут обвинять нас? — спросил Ротгер.

— Нет. Брат Данфельд был человек предусмотрительный. Разве ты не помнишь, что он поставил Юранду условие: не только явиться в Щитно одному, но и написать предварительно князю, что едет выкупать дочь у разбойников и что знает, что у нас ее нет.

— Да, но как же в таком случае мы объясним то, что произошло в Щитно?

— Мы скажем, что, зная, что Юранд ищет дочь, и отбив у разбойников какую-то девушку, которая не могла сказать, кто она, мы дали об этом знать Юранду, полагая, что, может быть, это его дочь; он же, приехав сюда, при виде этой девушки впал в неистовство и, одержимый злым духом, пролил столько невинной крови, что даже многие битвы обходятся дешевле.

— Воистину, — отвечал Ротгер, — устами вашими глаголет мудрость и опытность, присущие вашему возрасту. Дурные поступки Данфельда, даже если бы мы свалили вину на него, во всяком случае были бы зачтены на счет ордена, то есть насчет всех нас, капитула и самого магистра. Кроме того, и таким образом обнаружится наша невинность, а вся вина падет на Юранда, на польскую злобу и на их сношения с адскими силами.

— И пусть тогда нас судит кто хочет: папа ли, император ли римский.

— Да.

Настало молчание, потом брат Ротгер спросил:

— Так что же мы сделаем с дочерью Юранда?

— Давай подумаем.

— Отдайте ее мне.

Зигфрид посмотрел на него и ответил:

— Нет. Слушай, молодой брат. Когда дело касается ордена, не давайте поблажек ни мужчине, ни женщине, но не давайте их и себе. Данфельда коснулась рука Господня, потому что он не только хотел отомстить за обиды, нанесенные ордену, но и угодить своим собственным низменным страстям.

— Вы плохо обо мне судите, — сказал Ротгер.

— Не распускайте себя, — перебил его Зигфрид, — потому что расслабятся в ордене тела и души, и колено этого упрямого народа когда-нибудь сдавит грудь вашу так, что вы уже не подниметесь.

И в третий раз положил он угрюмую голову на руки, но говорил, видно, только со своей совестью и думал лишь о себе самом, потому что после некоторого молчания сказал:

— Много и на моей совести лежит человеческой крови, много горя, много слез… И я, когда дело касалось ордена и когда я видел, что одной силой ничего не добьюсь, не задумываясь, искал иных путей; но когда я предстану пред Господом Богом, которого чту и люблю, я скажу Ему: "Это сделал я ради ордена, а для себя выбрал только страдание".

И он сжал руками виски, а голову и глаза поднял кверху и воскликнул:

— Отрекитесь от страстей и пороков, закалите тела и сердца ваши, ибо вижу в воздухе белые орлиные крылья и орлиные когти, красные от крови меченосцев…

Дальнейшие слова его были прерваны таким порывом ветра, что одно окно вверху над галереей распахнулось с грохотом, и вся зала наполнилась воем и свистом вьюги и хлопьями снега.

— Во имя Отца и Сына. Недобрая ночь, — сказал старый меченосец.

— Ночь нечистых сил, — отвечал Ротгер.

— А есть ксендзы возле тела Данфельда?

— Есть.

— Господи, прости прегрешения его.

И оба замолкли; потом Ротгер позвал слуг, велел им закрыть окно и зажечь факелы, а когда они удалились, снова спросил:

— Что вы сделаете с дочерью Юранда? Возьмете ее отсюда в Инсбург?

— Возьму ее в Инсбург и сделаю с ней то, чего потребует благо ордена.

— А что я должен делать?

— Есть ли у тебя в душе смелость?

— Что же я такое сделал, что вы спрашиваете у меня об этом?

— Я не сомневаюсь, потому что знаю тебя, и за твою смелость люблю тебя больше, чем кого бы то ни было на свете. В таком случае поезжай ко двору мазовецкого князя и расскажи ему все, что здесь произошло, так, как мы порешили рассказывать.