Колыма - Том Роб Смит

— Да?

— Меня зовут Лев Демидов. Фрол Панин сказал, что вы можете мне помочь.

Услышав имя Панина, композитор тут же преисполнился дружелюбия.

Комната для репетиций была небольшой. Здесь стояли пюпитр и пианино. Орлов держал в руке скрипку. Смычок лежал на пюпитре, рядом с кусочком канифоли.

— Что я могу для вас сделать?

Лев раскрыл папку и достал оттуда листок бумаги, один-единственный, с обугленной дырой в центре. Она появилась семь лет назад, когда он сам прожег ее свечой в церкви Лазаря. Но, как только бумага начала чернеть и обугливаться, Лев вдруг передумал, сам не зная почему. Он опустил листок на каменный пол и затоптал огонь. Обгорелые листы бумаги — все, что осталось от записей арестованного неизвестного композитора, — хранились в коробке с доказательствами контрреволюционной деятельности Лазаря.

Орлов подошел к пюпитру, внимательно вглядываясь в немногочисленные ряды уцелевших нот. Лев пояснил:

— Я не умею читать по нотам, поэтому не знаю, достаточно ли этого, чтобы составить цельное представление обо всем произведении. Я хочу, чтобы вы сыграли это, сыграли все, что сможете понять.

Орлов прижал скрипку подбородком, взял в руку смычок и заиграл. Лев не разбирался в музыке, но почему-то ожидал, что мелодия должна быть медленной и грустной. Но, к его удивлению, она оказалась веселой и быстрой и очень ему понравилась.

Ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить: Орлов не мог играть так долго по тем немногим нотам, что виднелись на листке. Сбитый с толку, он попросил скрипача остановиться. В конце концов тот так и сделал.

— Это очень популярная композиция, одна из самых успешных.

— По-моему, вы ошибаетесь. Эта музыка считалась потерянной. Композитор умер до того, как ее исполнили в первый раз.

Теперь пришла очередь растеряться Орлову.

— Ее исполняли только на прошлой неделе. И композитор жив до сих пор.

В просторном холле престижного жилого комплекса Лев постучал в дверь. После долгой паузы ему открыл мужчина средних лет, одетый в строгую черную униформу.

— Что вам угодно?

— Я хочу видеть Роберта Мешика.

— Вам назначено?

— Нет.

— Он не принимает никого без предварительной договоренности.

Лев протянул мужчине обгоревший листок бумаги.

— Меня примет.

Мужчина нехотя согласился.

— Подождите здесь.

Через несколько минут он вернулся, уже без листка с нотами.

— Прошу вас следовать за мной.

Лев прошел за ним через анфиладу богато обставленных комнат в студию, находящуюся в задней части апартаментов. Композитор Роберт Мешик стоял у окна, держа в руке обгорелый нотный листок. Он сказал своему помощнику:

— Оставьте нас.

Тот вышел. Лев заметил:

— А вы неплохо устроились.

Мешик вздохнул.

— В каком-то смысле я испытываю облегчение. Я много лет ждал этого, ждал, что ко мне придет кто-то с уликами в руках и обвинит меня в мошенничестве.

— Вы знали настоящего композитора?

— Кирилла? Да, мы были друзьями. Лучшими друзьями. Мы учились вместе. Я завидовал ему. Он был гением, а я — нет.

— И вы донесли на него?

— Нет, что вы! Я любил его. Это правда. У вас нет причин верить мне. Но, когда его арестовали, я, естественно, не сделал ничего. И не сказал ничего. Его вместе с написанной им музыкой отправили в исправительно-трудовой лагерь. После смерти Сталина я пытался разыскать его. Но мне сказали, что он погиб. Я очень расстроился и скорбел о нем. И тут мне в голову пришла идея записать одно из произведений Кирилла в память о нем. Они были утеряны, но я часто слышал, как он исполнял их. Они звучали у меня в голове. Я внес в партитуру лишь незначительные изменения. Композиция принесла мне успех и стала чрезвычайно популярной.

— Но вы никому не рассказали о том, кто ее подлинный автор?

— Я польстился на славу и успех. С тех пор я записал все его произведения, какие только мог вспомнить, с небольшими вариациями и ставя их себе в заслугу, получая также и материальное вознаграждение. Видите ли, семьи у Кирилла не было. У него вообще не было родственников. В него никто не верил. О его музыке не знал никто, кроме его учителя. И меня.

— Был еще один человек.

— Кто?

— Жена священника.

— И через нее вы вышли на меня.

— Некоторым образом.

Помолчав, композитор поинтересовался:

— Вы собираетесь арестовать меня?

Лев покачал головой.

— Я не имею на это полномочий.

Похоже, Мешик растерялся еще сильнее.

— Тогда завтра я первым же делом поведаю миру всю правду.

Лев подошел к окну, за которым пошел снег. Внизу играли дети.

— И что вы скажете? Что государство казнило гения, а вы присвоили его музыку? И кому понравится ваше признание? Кто вообще захочет выслушать его?

— И что же тогда, по-вашему, следует сделать?

Снег укрыл улицы и дома белым одеялом.

— Играть дальше.

Тот же день

Сидя на крыше дома, в котором находилась квартира Льва и Раисы, Зоя зябко поежилась. Шел снег, и было холодно. Каждый день после своего возвращения она забиралась сюда, садилась и смотрела на город. Здесь не обрушивались перекрытия, не раздавались выстрелы и не дрожала черепица, когда мимо проходили танки. Она как будто очутилась не в Москве, не в каком-либо ином городе, а растворилась в чистилище, потеряв себя и окружающий мир. Та радость жизни, которую она испытала в Будапеште, не имела отношения ни к этому конкретному городу, ни к революции, а объяснялась только и исключительно присутствием рядом Малыша. Она скучала по нему, а иногда ей казалось, будто она потеряла не только его, но и какую-то часть себя. Он снял с ее плеч тяжесть одиночества, но теперь этот груз давил на нее куда тяжелее, чем прежде.

Они похоронили Малыша на окраине Будапешта. Зоя не хотела, чтобы его тело осталось в больнице, среди других трупов, став одним из многих, над которыми не будут скорбеть друзья или родственники. Лев на руках вынес его через блокпосты советских войск. Выкопав могилу, они похоронили его под деревом, подальше от дороги, по которой шли танки и катили грузовики с солдатами. Ножом Малыша она вырезала его имя на стволе. Вспомнив о том, что он не умел читать, к буквам она добавила еще и сердечко.

Поначалу, когда Зоя в первый раз поднялась на крышу, Раиса поспешила вслед за ней — без сомнения, опасаясь, что она собирается прыгнуть вниз. Но потом, сообразив, что для нее это — всего лишь уединенное местечко, где она отдыхает от мира, Раиса больше не беспокоила ее, как и Лев, и она проводила долгие часы в одиночестве. Зачерпнув ладонью горсть снега, она стала смотреть, как он тает у нее на ладони.

Раиса убирала со стола после ужина, когда в дверях кухни появилась Зоя. Девочка дрожала от холода, а в волосах у нее таяли снежинки. Раиса взяла руки Зои в свои.

— Ты совсем замерзла. Хочешь кушать? Я оставила тебе ужин на плите.

— Елена уже спит?

— Да.

— Лев?

— Он еще не вернулся.

Елену удалось вызволить из психиатрической лечебницы, а известие о том, что Зоя чудесным образом спаслась, вернуло ее к жизни. Но, увидев сестру, Зоя расплакалась — ее терзали чувство вины и жалость. Елена страшно исхудала. Зое не сказали об этом прямо, но она сама догадалась, что сестра не задержалась бы на этом свете. Елена не допытывалась, что же произошло на самом деле. Ее не интересовали подробности случившегося. Она была счастлива уже тем, что ее семья вновь собралась вместе.

Раиса присела перед Зоей на корточки.

— Поговори со мной.

В дверном замке повернулся ключ, и через порог шагнул Лев, раскрасневшийся и растрепанный.

— Прошу прощения…

Раиса сказала:

— Ты как раз вовремя. Еще успеешь почитать девочкам перед сном.

Зоя покачала головой:

— Могу я сначала поговорить с тобой? С вами обоими?

Лев вошел на кухню, отодвинул два стула и сел рядом с Зоей.

— Что случилось?

— Я всегда рассказывала Елене обо всем. С тех пор как я вернулась, она так счастлива! И теперь я не хочу все испортить. Я не хочу рассказывать ей о том, что случилось. Я не хочу рассказывать ей правду. Я не хочу говорить ей о том, что бросила ее одну.

И Зоя заплакала.

— Если я расскажу ей правду, она простит меня?

Хотя Льву очень хотелось обнять девочку, он понимал, что не стоит торопить события, и поэтому ограничился тем, что сказал:

— Она очень сильно тебя любит.

Зоя заглянула Льву в глаза, а потом перевела взгляд на Раису.

— Но сможет ли она простить меня?

И тут все трое одновременно повернулись к двери. На пороге в ночном халатике стояла Елена. Хотя она пробыла дома всего неделю, но уже заметно изменилась к лучшему: начала набирать вес, и на ее щеки вернулся румянец.