В семнадцать мальчишеских лет - Владислав Гравишкис

— Собирай ребят, отступать будем, а я к соседям — попрошу лошадь.

Соседей дома не оказалось. Он пошел выше по улице, встретил Шурку Шляхтину, спросил:

— Витька где?

— Не знаю.

— Увидишь, скажи — отступаем.

У Десяткина лошадь стояла во дворе. Опираясь на черень вил, Десяткин уставился на Ванюшку:

— Зачем тебе лошадь?

— Белые фронт прорвали.

— Отец-то что не сам пришел?

— С Ковшовым отход прикрывает.

— Бежите, боль-ше-ви-ки…

Сосед радовался.

— Не дам я тебе лошадь, понял? Не дам.

— Запрягай!

— Ты что орешь на меня? Я тебе кто?

— Не запряжешь, убью! — Ванюшка наставил револьвер, добытый в Кусе.

— Что ты, Ваня, что ты, — тот попятился к конюшне.

Пока Десяткин запрягал, подошла Мария Петровна с детьми. Ванюшка усадил в телегу Витю и Ниночку. Тоня с Леной сели сами. Не выпуская револьвера, пошел рядом.

В штабе уже не было никого. На улицах тишина. Поехали на вокзал. Темнота застала в Ветлуге. Не доезжая до станции, остановились. Ни души. Неподалеку жил двоюродный брат Марии Петровны, и она пошла к нему. Света в окнах не было, дверь — на замке. Рядом разговаривали. Она подошла.

— Кого потеряла? — спросил хромой старик.

— В Кусу надо, не здешняя я, — на всякий случай сказала Мария Петровна, — а поезда почему-то не ходят.

— Теперь не скоро пойдут.

— Ребятишки у меня…

— Заходи, переночуешь, — предложил старик.

— У вас тесно, — возразил другой, — к нам веди ребят, у нас просторно.

Она побежала обратно к повозке. Ванюшка снял спящую Ниночку, передал матери и отпустил Десяткина:

— Спрашивать будут, скажешь: довез до станции и ссадил. Понял?

Десяткин огрел кнутом лошадь, и телега запрыгала по камням.

— Обо мне не беспокойся, мама, — сказал Ванюшка. — Если наши еще на Заводской платформе, прикрывают отход, достану лошадь и приеду за вами.

Он побежал в гору, оглянулся — мать с ребятами пропала во тьме.

Поход

Он не вернулся. Едва добежал до Заводской платформы, как паровоз тонко свистнул в жидкую тьму июньской ночи, со стуком дернулись вагоны, и огни Ермоловской домны плавно потянулись назад. Огибая Паленую гору, поезд потащился к Тундушу.

Ванюшка нашел отца на открытой платформе вместе со Степаном и Лаврентием Желниными, Александром Крутолаповым, его сыном Алешкой. У Алешки он спросил о Шляхтине, но тот Рыжего не видел.

Осторожно, словно пробуя песню, в ночь вылетел голос:

Как у нас по селуПуть-дорога лежит.По степной по глухойКолокольчик звенит.По мосту прозвенит,За горой запоет,Молодца-удальцаЗа собой позовет…

— Тоскует Арина, — пожалел Лаврентий Желнин.

После похорон Аркадия Араловца она пришла в штаб Красной гвардии и попросила работу. Мыла полы, кипятила чай, чинила одежду и теперь поехала с отрядом медсестрой.

— Да-а, — протянул задумчиво Степан, отвечая на какой-то свой вопрос, — вот оно что выходит.

Поезд шел. Песня летела над Аем. Дослушали — и тут хватил Степан:

Гуди, набат, сильней над Русью,Смелей, настойчивей гуди…

— Во! — Иван Федорович подключился рокочущим басом. А за ним Крутолаповы и Ванюшка.

Гуди, набат, гуди сильнее,Гуди над Русью без конца…Пусть от твоих ударов мощныхДрожат холодные сердца!

Миновали Шишимские горы, где раньше ломали мрамор для дворцов Москвы и Петрограда. Поезд сбавил ход, словно прощупывая дорогу, дошел до моста через Ай и остановился. К платформе подошел Ковшов.

— В чем дело? — спросил Иван Федорович.

— А в том, — ответил Ковшов, — нет ли в Тундуше белых?

Этого никто сказать не мог. Известно было, что они двигались от Уфы. Но где сейчас?

— Ваня, — позвал Иван Федорович, — слетай на станцию, узнай обстановку — белых нет ли?

— А справится? — засомневался Ковшов.

— А вот и посмотрим, — улыбнулся Иван Федорович.

Несколько минут спустя младший Ипатов вышагивал по насыпи, перекинув через плечо недоуздок. Было прохладно и пустынно. В стороне, откуда шел, алела полоска зари. До станции никто не встретился. Да и там было пусто. Только неизвестно зачем стоял маневровый паровозик, казавшийся окоченевшим. Должен же кто-то здесь быть? Не провалились же? Окно в будке стрелочника не светилось. Ванюшка прогорланил частушку, которую певал отец Рыжего с получки:

А ты, секира, ты секира —Востроточенный ты нож!

В дверь будки высунулся мужичонко и, зачем-то подняв над головой погасший фонарь, рассердился:

— Чего орешь-то?

— Боюсь я, — ответил Ванюшка.

— Боишься, а орешь.

— Цыганов боюсь, они лошадей крадут.

— Да ты-то лошадь, что ли? — будочнику стало весело.

— Буланка потерялся, не найду, отец выпорет.

— Чей ты?

— Петров из Медведевки.

— Это у которых на масленице баня сгорела?

Ванюшка кивнул.

— Так у тех Гнедко был.

— Обменяли на Буланку, воз овса приплатили. Ниже колен белые перевязочки и вот тут лысинка.

— Нет, не видел. Закурить нет ли?

— Есть махра моршанская.

— Заходи, у меня тепло.

— Цыганы, — сокрушался Ванюшка, — это их дело. А еще белые могли взять в свою армию.

— Ну, где ты их видел, белых-то? В Бердяуше, говорят, объявились, будь они неладны.

— Выронил, — Ванюшка шарил по карманам, — как сейчас помню, вот сюда клал кисет.

Но, озабоченный мыслью о белых, стрелочник не обратил внимания.

— Наши коней в луга согнали, от греха подальше. Вон за Аем огонек блазнится — там.

— А Златоуст белые заняли, — как бы между прочим сообщил Ванюшка.

— Н-но! Откуда ты знаешь? Постой, постой… А может, ты тоже, а? Коня будто ищешь, а сам, а?

— Сосед вечером пригнал оттуда — лошадь в мыле: заняли, говорит, город.

— Красные-то что глядят? Что, спрашиваю? То-то, думаю, ни с той, ни с другой стороны дымка не видать — не идут поезда. А оно вон что. Нашим надо будет сказать. Да и мне что тут высиживать? А ты заверни в луга, может, твой Буланый прибился.

Ванюшка прошел по поселку. Улицы имели самый мирный вид. У ворот — поленницы дров, телеги с поднятыми оглоблями. Дорогу неторопливо переходили кошки. Во дворах лаяли при его приближении собаки, словно бы передавали друг другу незнакомого человека. Стрелочник говорил правду: белых не было. Вернувшись, Ванюшка обстоятельно доложил обо всем, что видел, Ковшову.