Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1 - Елена Владимировна Кисель

Пухлика. Мотаем головами. Я за девятницу дежурила у Чаши дважды, но масочных анонимок не припомню. Тот, кто вызывал, уточнял вызов: не просто «королевский питомник Вейгорда, 'Ковчежец»«, а всё это плюс ещё 'Рихард Нэйш».

— Во-вторых, она всегда начинала общение со слов «господин Нэйш». Из чего можно заключить, что ей нужен был устранитель.

— И ты какого-то вира собираешься лезть в дело — просто потому что…

— Почему бы и нет, Лайл.

Липучке, понятно, плевать. Сияет ярче переродившегося феникса.

— История, достойная древних поэм, не так ли? Не просто призрак, а монстр, а? Держу пари, это нечто поэтическое, необычное, изысканное… в духе Сапфиры Элебосской или кого-то из её школы. О-о-о, я уже предвкушаю это зрелище. Виллем, дружище, ты же оставишь им книги? Ты же хотел подписать. Нет-нет, вся подготовка завтра, а сегодня мы с тобой предадимся воспоминаниям! У меня есть пара бутылочек хорошей выдержки из коллекции старины Вельекта — я расскажу тебе про эту жуткую, непотребную историю с яприлем — впрочем, тоже поэтичную…

Лортен развивает буйную деятельность. Несёт пургу про эти самые книжонки с амфибрахиями, которые он очень, очень рекомендует нам прочесть. Угрожает прямо с утра вместе со своим дружком устроить Пухлику лекцию «кто есть кто в поэтическом мире». И осчастливить фраком для полного сходства.

— Из тебя выйдет отличный критик, отличный критик, Лайл! И ты наконец погрузишься в омут высокого искусства, хлебнёшь, так сказать, поэзии, полной, э-э-э, ложкой…

Если бы он не трещал так — было б легче думать. По прищуру Мясника читается, что тот собрался не поэзию черпать. Убивать то, что раньше не убивал. Пополнять коллекцию кем-то, кого в ней нет. Но значит — он думает, что там бестия? Не артефакт, не зелье, не внушение магии, а зверь, и это же так, так просто, если бы только не сорочий треск Лортена…

— … хм-м-м, что же я забыл, ах да! В самом деле, у меня нет спутника или спутницы. Конечно, я предпочёл бы дарить вдохновение, но если нужно, я с лёгкостью сойду и за поэта — разумеется, я, так сказать, выплёскивал на бумагу вдохновение, и если не стал известным, то это лишь по поразительной моей скромности. Так что я без помех могу возглавить всю кампанию, а если говорить о спутнике… о, господин Олкест, ну конечно, это будете вы!

Пухлик откидывается в кресло и выдыхает себе под нос, что у него-то ещё не худшая ситуация. Морковка меняется в лице. Так выразительно, что добивает даже до Липучки.

— Вы сомневаетесь в своих силах, Янист? Ну, что вы, что вы, — знатный род, хорошее воспитание, и ведь вы же, кажется, книгами немного интересуетесь?

Морковка, на моей памяти буквально живший в библиотеке, моргает недоуменно.

— Так вот, как сопричастный, так сказать, высокой культуре — думаю, вы вполне справитесь с этой ролью, тем более что я буду проводником в опасном литературном море! Ведь согласитесь, не могу же я поручить это бедной Кани — конечно, эффектная внешность, и… и боевые качества, но… привести её туда, где обитают нежные строки, переливные ассонансы, и метафоры звенят, сияя…

Может, был бы выход. Остов поместья и все эти писаки, — там, где им полагается. В доме душевнобольных.

— … согласитесь, это столь же дальновидно, сколь привести туда этого жестоковыйного законника, в сердце которого ни на грош поэзии, несмотря на Печать на его ладони…

— Морковка не едет.

Выворачиваюсь из-под Морвила и встаю. Алапард огорчённо зевает. Остальные вопросительно пялятся. Кроме Нэйша. Он пялится как урод.

— Морковка не едет. Еду я.

— М-м-м-мел, дитя моё…

— Отрой свои стихи, — говорю Липучке. — Или друга попроси поделиться. Я не собираюсь там читать. Иду как «искра».

Пухлик, глядя на Липучку, становится неразбавленно счастлив. Лортен придерживает выпадающую челюсть и блеет: «М-м-м-м-е-еэ-элони… не представлял в тебе интереса к… искусству». Только к чему наживать себе мигрень объяснениями.

— С утра вызывайте насчёт подготовки, — и перед тем как выйти, ловлю тень улыбки на лице Мясника. Тоже догадался, скотина.

Всё-таки это и правда довольно просто.

* * *

— Раньше их было больше. Теперь и морские не все видали. А кто из сухопутных… ха.

По небу разбросались синие тени. Будто волны далёкого моря.

Старая Пиратка смотрит на них. Перед тем, как кинуть в меня парой фраз. Или извлечь из губной гармоники несколько пронзительных трелей.

Я стою по колено в воде с ведром мелкой рыбёхи. Подкидываю лакомства нашим лошадушкам.

Гиппокампы брызгаются и шалят.

— Поэты эти твои… в стихах, небось, истрепали. «Поёт как сирена». А настоящих считают легендами.

Ви-а-а-а-а! Уи-и-и-инк! Гармошка поёт как снасти. Как ветер. Как пропитые голоса моряков на корабле — «Навались, навались!»

— Море раньше было другим. Опасным. Жадным. Левиафаны, морские змеи, и яртуги — многоноги со щупальцами. Морские скортоксы, огненные медузы… и эти.

В песне гармоники — сладкозвучные трели. Погружают в восторг. Стирают всю тебя.

— Рифы ими кишели тогда, да и просто острова и скалы… В старых песнях услышишь — будто бы нападали на корабли. Приманивали к себе, на отмели. Потом выпивали кровь моряков, пожирали тела. Чушь это всё. Сирены питаются рыбой. Крабами. Чаячьими яйцами. Не станут жрать такую дрянь, как мы.

Ртури-озорница плещет хвостом. Норовит выхватить рыбёшку побыстрее. Её брат Ормах обиженно фыркает рядом — он по характеру поэт и меланхолик.

Старая губная гармошка наигрывает боцманские сигналы из прошлого. Тревожные — наверное, впереди острова сирен.

— Они просто пели, как видели корабли. Кто там знает — может, от радости пели. Подружиться хотели, услужить. Гиппокампы вот из воды тебя вытащат, ежели за борт свалишься…

Протягивает старую, выдубленную ветрами и снастями руку. Ртури ныряет под неё. Ластится, шею подставляет под похлопывания.

— … а сирены поют. Поют вообще от всего. Только вот песня у них зачаровывает. Погружает в стирающий память восторг. Моряки поворачивали корабли — так хотели послушать ближе. Вот и разбивались.

Хитрущий Реней всплывает со дна реки, весь тёмно-бирюзовый в вечерних тенях. Кладёт мне на ладонь большую ракушку. Ну, как тут не отблагодарить.

— Потом пришли Водные Войны. Тысячу лет назад это было. Ходить в море стало опасно, вот люди и решили его очистить. Кого истребили напрочь, а кого просто меньше стало. Сирен ещё оставалось много — ими тогда преступников казнили. До постройки тюрьмы на Рифах.

Глаза у Пиратки — штормовое небо.