Кабинет-министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

Анна понимала, что следственная комиссия, превращённая потом в Учреждённый суд, — дело рук самого Меншикова. Он избрал в следователи и допросчики своих людей и толковал обвинения Девьеру так, как было угодно ему. А из записок своих шпионов при дворе Анна знала, как часто встречался светлейший с членами комиссии и, что показательнее всего, с Андреем Ивановичем Остерманом.

Вице-канцлер империи Остерман был ловким и видным политиком, сразу заболевал в случае какой-либо грозы, но был такой знаток придворных интриг, так умел их сочинять, что следов не оставалось, а выходило всё по его плану.

Обвиняли Девьера в том, что, находясь во дворце во время болезни императрицы, он веселился, а не печалился и цесаревнам Анне и Елизавете не выказывал почтения. И ещё в том, что говорил великому князю Петру Алексеевичу, что за его невестой будут волочиться поклонники.

Короче, всё было на словах, а действий не было. Девьер скоро отмёл все обвинения: смеялся-де он потому, что по ошибке назвал лакея Егором, а этим именем прозвали придворного шута Никиту Трубецкого, цесаревнам всегда отдавал «решпект», а не встал однажды лишь потому, что Анна Петровна сама не велела ему вставать.

Но когда императрице доложили об ответах Девьера, она «изволила повелеть ему, Антону Девьеру, объявить последнее, чтоб он по христианской должности и присяжной объявил всех, которые с ним сообщники в известных причинах и делах, и к кому он ездил и советовал и когда, понеже-де надобно то собрание всё сыскать и искоренить ради государственной пользы и тишины. А ежели не объявит, то пытать...»

И Анна понимала, что сказано это было не самой императрицей, а с подсказки Меншикова. И следовал о том письменный указ.

Девьера пытали, заставляя припоминать малейшие разговоры с важными государственными сановниками.

Анна узнала, что и её подруга и наперсница, дочь Петра Михайловича Бестужева, княгиня Аграфена Петровна Волконская, не выносившая самохвальства Меншикова, тоже оказалась замешанной в это грозное дело. У неё был свой кружок людей, которые осуждали светлейшего за то, что он забрал слишком сильную власть. Далеко им было до важных вельмож, всё тоже ограничивалось разговорами, но Анна затрепетала: как бы и она не оказалась запачканной, ведь и она позволяла себе иногда пустить стрелу в светлейшего, на которого была особенно зла в связи с неудавшимся сватовством Морица Саксонского.

Но Меншикову меньше всего нужны были лишние люди в этом деле — погубить он хотел только тех, кто очень мешал ему. А больше всех досаждал бывший союзник и соратник Пётр Андреевич Толстой.

Меншиков подослал к Волконской своего человека с просьбой открыть, что говорил Толстой и известно ли ей, с каким докладом тот хотел явиться к императрице. Аграфена Петровна сразу испугалась и выдала всё, что говорил Толстой. Хотела было подольститься княгиня Волконская к Меншикову, да тут же ей была дана подорожная в Москву и указано жить в своих деревнях или в Москве безвыездна.

Так потеряла Анна верного человека, доставлявшего ей сведения о придворной жизни. Но из других источников она знала всё или почти всё о следствии и суде над Девьером, Толстым и другими лицами, неугодными Меншикову.

Сначала Девьер запирался: никаких сообщников у него нет и ни к кому ни за каким советом он не ездил, не ходил и не советовался ни с кем ни о каких государственных делах, но после пытки сказал, что по возвращении из Курляндии был у герцога Голштинского, у которого спросил, слышал ли он о сговоре великого князя. Тот утвердительно кивнул головой и в свою очередь спросил Девьера, не будет ли это противно интересам её императорского величества. Пытки продолжались, и Девьер начал называть имена и припоминать разговоры — и с Бутурлиным, и со Скорняковым-Писаревым, и с князем Долгоруковым, а потом и с Толстым и Ушаковым.

Всех их привлекли к дознанию...

Вот и выявились главные противники светлейшего, и хуже всего, что в самом центре — герцог Голштинский. А это уже фигура, которую не сбросишь со счетов, ему не предъявишь обвинение, на него не подпишет указа даже умирающая императрица. Значит, думалось светлейшему, надо оставить его в полном одиночестве, чтобы и советоваться было не с кем и линию свою не вёл против Александра Даниловича.

Самым главным поводом для неудовольствия высших сановников было именно это сватовство дочери Меншикова за великого князя Петра.

Но заговорщики не ограничивались лишь разговорами о сватовстве Меншикова. Обсуждали они и возможных кандидатов на российский престол. Решили, что более всех подходит Анна Петровна: и умна, и на отца похожа; может и Елизавета царствовать, только посердитее будет.

Разговаривали о противодействии дельца Меншикова интересам её величества и договорились убедить Екатерину короновать Анну Петровну — так Екатерине и самой будет надёжнее, поскольку это её родная дочь. Можно короновать и обеих — и Анну, и Елизавету. Раздумывали и над судьбой царевича Петра.

   — Как великий князь научится, тогда можно его за море послать погулять и для обучения посмотреть другие страны, как и прочие европейские принцы посылаются, — размышлял Толстой, — чтоб между сем могла утвердиться здесь корона их высочеств...

И злобные слова в адрес Меншикова звучали;

   — Токмо светлейший князь не думал бы того, чтоб князь Дмитрий Михайлович Голицын и брат его Михаил Михайлович и князь Борис Иванович Куракин и его фамилия допустили его, чтоб он властвовал над ними. Напрасно светлейший думает, что они ему друзья, придёт время, скажут ему: «Полно, миленький, и так ты над нами властвовал, поди прочь!» Не знает светлейший, с кем знаться. Хоть князь Дмитрий Михайлович и манит или льстит, не думал бы, что он ему верен. Токмо для своего интересу делает...

Розыск был закончен в одну неделю. И опять во всём увидела Анна руку светлейшего князя Меншикова. Обычно государственная машина России скрипела и буксовала, а тут великое дело — о заговоре — провернулось без сучка и задоринки.

Надо было подобрать к этому случаю соответствующие артикулы и статьи из законов, подогнать судопроизводство под их графы. Их не определили за недостатком времени.

Сентенцию[36] должны были доложить императрице поутру б мая, но не успели и доложили уже после трёх часов дня. Пополудни в третьем часу слушали все сентенцию; весь состав Учреждённого суда, подписав её, поехал во дворец для доклада. И докладывали, и получили именной указ её императорского величества «за подписанием собственные её императорского величества руки».

Анна сопоставляла часы. В три часа докладывали, получили указ, а в девять вечера того же дня императрица отошла в мир иной. Как же могла она у порога смерти подписать такой указ? Стало быть, руку её направлял светлейший, не отходивший от её смертного одра. Не глядя, не понимая, что творит, подписала умирающая этот указ...

Главное преступление всех обвиняемых состояло в том, что они, зная «все указы и регламенты, которые запрещают о таких важных делах, а наипаче о наследствии, не токмо с кем советовать, но и самому с собою рассуждать и толковать», противились воле императрицы. Поэтому за «изменников почтены» и подлежат смертной казни.

В отношении сватовства великого князя персоны, «которые тщилися домогаться не допускать до того (свадьбы), весьма погрешили как против высокой воли её величества, так и во оскорблении его высочества великого князя».

Хоть и установлена была смертная казнь заговорщикам, но в императорском указе жизнь им была сохранена. Толстому определили ссылку в Соловецкий монастырь, а Девьеру — в Сибирь. Бутурлина сослали в деревню, оставив за ним все его владения. Остальных тоже разослали по ссылкам и деревням.

А главному своему врагу, герцогу Голштинскому, Меншиков оказал даже знаки внимания. Ни слова не было сказано во всём деле и в сентенции о роли герцога, мечтавшего занять место президента Военной коллегии, которую возглавлял Меншиков. А именно он был главным двигателем всего этого неудавшегося заговора. Нельзя было даже намекать на участие в нём герцога. Но пришлось Карлу Фридриху ретироваться в свою Голштинию — Меншиков приказал посадить герцогскую чету на корабль и из окна своего дворца помахал рукой царственным изгнанникам.

Герцог Голштинский сделал то, о чём так старались все заговорщики, — он говорил с Екатериной и раскрыл ей глаза на настоящее положение дел. Все они только уповали на волю случая и старались подыскать этот случай и всё сказать Екатерине. Герцог сказал, но ничего не произошло — Екатерина была всецело во власти своего первого патрона и отказала даже своим родным дочерям в наследстве на царство.

Потому и постарался Меншиков избавиться от герцогской четы: не нужно было ему влияние царской дочери и её мужа на дела государственные. Правда, и со смертью Екатерины роль герцога осталась бы лишь номинальной, но сопернику надо было дать от ворот поворот. Удобный случай нашёлся, и Меншиков воспользовался им. Он удалил герцогскую чету из столицы. Теперь никто и ничто не мешало ему воспользоваться плодами этой победы.