Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

в свой теплый дом, нагреет молока и вызовет доктора Вассермана, Берни – молодого, но знающего ветеринара, каких мало, чья стерильная клиника оглашается звуками Баха и лаем выздоравливающих псов.)

Только что, в связи с этими заметками, я рыскал по иероглифическому бедламу, который я называю своим дневником. Это очень странные, прямо-таки таинственные записи, большинство из которых остаются загадкой даже для меня. Одному Богу известно, что значит «Гром на Кобра-стрит». Или «Диарея банальностей на семнадцати наречиях». Если только это не про одного местного зануду-полиглота, способного болтать на множестве языков, но не умеющего внятно изложить свои мысли ни на одном. А вот «Сводить Т. и Г. в Г. и Т.» расшифровывается элементарно.

Первые инициалы относятся к моим двум друзьям, а другие – к ресторану недалеко от моего дома. Может быть, вы слыхали о нем: «Гейдж и Толлнер». Как «У Колба» или «У Антуана» в Новом Орлеане, «Гейдж и Толлнер» существует с конца девятнадцатого века, и тут во многом сохранена первоначальная атмосфера. Пляшущий свет газовых светильников – это вам не современная обманка освещения «под старину»; крепкие столы с мраморными столешницами и великолепные зеркала в золоченых рамах не воспринимаются сентиментальным напоминанием об ушедшем былом – скорее, это свидетельство серьезности намерений владельцев, которые удостоили нас желанием сохранить это заведение таким, каким оно было в день открытия в 1874 году. Сразу и не поймешь, – потому что в оформлении интерьера нет никаких якорно-корабельных финтифлюшек, обычно используемых для декорирования аквариумов, – что специализация «Гейджа и Толлнера» – морепродукты. Лучшие в городе! Рыбные похлебки с моллюсками, которые одобрил бы наипривередливейший гурман из штата Мэн. Омары, способные умиротворить Нерона. Сам я – aficionado[93] мягкопанцырного краба: тушеный краб с половинкой лимона и бокал ледяного шабли – предел мечтаний! Здешние официанты – чопорные, но улыбчивые негры, гордящиеся своим ремеслом, – вносят немалый вклад в репутацию «Гейджа и Толлнера». На рукавах их накрахмаленных курток нашиты шевроны, количество которых соответствует выслуге лет в ресторане, и будь это армия, многие из них дослужились бы до генералов[94].

А неподалеку расположен другой ресторан, чуточку менее именитый, но такого же почтенного возраста и предлагающий почти такое же меню: «У Джо» (между прочим, Джо – это привлекательная молодая женщина). А на дальних окраинах Хайтс, где Бруклин вновь становится просто Бруклином, есть цыганская улица с цыганскими кафе (пока вы потягиваете мавританский чай из стеклянных чашек, вам предскажут будущее и сделают татуировку); есть тут еще и арабско-армянский квартал с множеством ресторанчиков, пропитанных пряным духом, где можно купить, прямо с пылу с жару, своего рода хрустящие блинчики, посыпанные кунжутом, – иногда я покупаю такие блинчики и отправляюсь в порт, чтобы поделиться с чайками, но по пути все съедаю сам, и птицам ничего не достается. Прогулка по мосту летним вечером, когда прохладный ветер поет в стальных тросах, звезды парят над головой, а корабли проплывают под ногами, действует опьяняюще, особенно если ты предвкушаешь наслаждение кисло-сладкими ароматами и дымным вкусом жареного поросенка в Чайнатауне.

Вот еще запись в дневнике: «Наконец-то лицо в отеле с привидениями!» Это значит: после месяцев наблюдений, в разные сезоны, в разное время, я заметил кого-то в окне вроде бы пустующего здания на Уотер-стрит у подножия Бруклинских холмов. Я частенько прогуливаюсь к одинокому зданию на берегу реки, потому что в минуты уныния меня увлекает романтическая мысль на старости лет поселиться в этом отеле, укромном, как гора Афон, и труднодоступном, как крепость Крак де Шевалье в пустынных горах Сирии. В дневное время почти ничто не нарушает уединенного покоя этого места: глухой пьяццы, точно сошедшей с полотна де Кирико, с видом на реку, – а ночью тут и вовсе царит кромешная тишина: ни звука, кроме гудков в тумане да приглушенного шепота шин на мосту, нависающем сверху темной громадой. Все объято покоем, и во тьме лишь виднеются мерцающие огоньки проплывающих буксиров и паромов.

Отель трехэтажный. В освещенных солнцем окнах дрожат отблески водной глади да отражения мозаичных осколков моста, но за стеклами не заметно никакого движения. Гостиничные номера – несмотря на свидетельства об обратном: молочные бутылки на подоконниках, шляпы на вешалках, неприбранные постели и включенный вечерами свет, – кажутся незаселенными: за все время слежки я не заметил там ни единой живой души! Может быть, постояльцев постигла судьба моряков «Марии Селесты»[95]: услышав стук в дверь, они открывали и сталкивались нос к носу с таинственным незнакомцем, который тут же заглатывал их целиком. А что, если именно этого самого незнакомца – не исключено, что так и было, – я заметил тогда в окне? «Наконец-то лицо в отеле с привидениями!» Я видел его лишь однажды – ясным холодным апрельским днем; это был плешивый мужчина в майке, который поднял фрамугу окна, потянулся, раскинув волосатые руки, зевнул во весь рот, полной грудью глотнул речной бриз – и исчез. Нет, если подумать здраво, моей ноги не будет в этом отеле! Потому что либо он меня сожрет, либо… моя тайна разобьется вдребезги. В детстве мы падки на тайны: запертые сундуки, шепотки за закрытыми дверями, загадочные фигуры, что маячат среди деревьев и поджидают тебя во тьме за световым кругом от уличного фонаря; но по мере взросления все становится легко объяснимым, и наша способность изобретать приятные тревоги иссякает: очень жаль – нам всю жизнь надобно верить в отели с привидениями.

Недалеко от отеля начинается дорога, что тянется вдоль реки. Безмолвные мили складов с выбитыми стеклами в окнах с деревянными рамами, доки, огромными морскими пауками распластавшиеся на берегу. С мая по сентябрь, когда наступает la saison pour la plage[96], эти доки становятся прыжковыми трамплинами для отчаянных мальчишек – в то время как надушенные кривляки, нынешние властелины порта, когда-то сами обожавшие нырять с дощатых настилов, надменно курсируют взад-вперед в своих двухцветных (банан-помидор) автоколесницах. Портовые краны подцепляют трактора, тюки хлопка и несчастных коров и грузят их на корабли, идущие в Баию, Бремен и в порты, названия которых обозначаются азиатскими иероглифами.

Если у тебя в порту завелись друзья, можно иногда самому подняться на борт «торговца», позагорать на палубе или просто весело провести время, а может быть, даже получить приглашение отобедать в кают-компании – я, к примеру, всегда с готовностью соглашаюсь, хотя немного смущаюсь, если меня приглашают скандинавы: они всегда накрывают роскошные столы, извлекая из холодильников горы копченых «закусочек» и ледяной аквавит. Но остерегайтесь греческих судов: скверная кухня, никакого спиртного, кроме узо – мерзкого лакричного сиропчика. И еще