Гарсиа Маркес - Сергей Марков

На первую встречу с мебельным магнатом в бар Маркес пришёл за полчаса до назначенного времени, а ушёл последним — чтобы работодатель не увидел его стоптанных башмаков с расслоившимися подошвами.

Началась новая жизнь — главного редактора модных журналов. Попробовать себя в роли главного редактора Маркес мечтал со студенческих пор. Тогда в Боготе ему казалось, что он смог бы делать журнал типа североамериканского «Life» один, то есть еженедельно заполнять полсотни, а то и больше журнальных страниц текстами, притом в разных стилях, чтобы читатель был уверен, что трудится целый авторский коллектив. В журнале «Венесуэла графика» он некоторое время работал шеф-редактором, но чувствовал себя всё-таки подневольным и чудаковатому главному редактору, и владельцу всего газетно-журнального картеля Каприлесу, вмешивавшемуся в творческий процесс со своими пожеланиями: «Побольше сисек, читатели это любят!»

На этот раз владелец, Густаво Алатристе, мебельщик, издатель, кинопродюсер, обещал свободу в выборе тем, жанров, дизайна и т. п. Впервые в жизни у нашего героя появился отдельный кабинет. С жалюзи, кондиционером, письменным столом для редактора с зелёной настольной лампой и перекидным календарём, с приставленным к нему перпендикулярно небольшим столиком для двоих посетителей и, кроме того, длинным, блестящим полировкой столом для совещаний.

Несколько дней он изучал подшивки журналов, знакомился с коллективом и как бы нащупывал для себя оптимальную манеру поведения и стиль работы. «Я никогда прежде не был руководителем, отвечал только за самого себя, и сесть в кресло главного редактора было для меня, как написать первую фразу повести, — вспоминал потом Маркес. — Пожалуй, даже труднее. Мне всё казалось, что вот-вот меня поднимут на смех. Я и сам себе со стороны казался смешным в этом кабинете».

Чтобы обновить концепцию журналов, к моменту смены владельца нещадно устаревшую, он проделал значительную работу по уточнению целевой аудитории. По сути, он на время переквалифицировался в социолога-маркетолога и уже через месяц досконально знал процентное соотношение мужчин и женщин (последних оказалось более 80 процентов), возрастной состав читателей, их социальное и материальное положение, количество детей и внуков, увлечения и предпочтения в самых разных областях…

Проявляя невиданную (а для него вполне привычную) работоспособность, он написал материал на два номера собственноручно, чтобы сотрудникам было ясно, в каком направлении теперь двинется «корабль», какие и под каким углом поднимать «паруса» и что в «трюмах». Иногда он брал с собой на встречи того или иного молодого журналиста, расстраивался, если интервью не ладилось, и откровенно радовался, когда даже самого трудного на первый взгляд собеседника, похожего на закрытую наглухо раковину, удавалось разговорить, раскрыть. Работал он и с фотокорреспондентами, не вмешиваясь в их профессиональную кухню, но вместе с ними придумывая сюжеты, как бы сочиняя фабулы, выстраивая композиции не «через видоискатель», а с литературной точки зрения. С ним спорили, отстаивая традиции, чистоту жанра, возражая против «литературщины», — но, судя по всё более многочисленным от номера к номеру откликам читателей, а затем и росту тиражей, чаще Маркес оказывался прав. Большое внимание он уделял и работе художников, подбору картин для репродукций, дизайну вёрстки… Кое-что Маркес привнёс в мексиканские женские журналы из своей картахено-барранкильской журналистской практики. Так, например, заголовки придумывались всем миром — садились и выдавали варианты по кругу, пока не удавалось попасть в «десятку». Вместе отмечали дни рождения, праздники. Выбирали лучший материал номера, который поощрялся премией. Не стеснялись говорить друг другу в глаза «Говно ты написал, старик!» или «Старина, это гениально, нетленка!..».

У самого же Маркеса с «нетленкой» было туго: редактирование двух многостраничных, от выпуска к выпуску всё толстеющих журналов оставляло для творчества лишь несколько ночных часов, которые, впрочем, по праву принадлежали жене Мерседес.

Месяца через три журналы уже трудно было представить без Габо. Его любили, ему подражали. Работать в «Семье» и в «Это интересно всем», которые ещё недавно в журналистской тусовке считались «отстоем», становилось престижно. Сам Маркес, показав, «как надо», но считая, что журнал не должен исполняться одним автором, писал немного — передовицы, изредка эссе о городах мира, об искусстве… Но все публикуемые материалы добросовестно прочитывал и редактировал. Полгода спустя и тот и другой журнал увеличили тиражи вдвое, стоимость и объём размещаемой рекламы выросли втрое, а в рождественских номерах (где печатался главный редактор) — в семь раз!

Но Маркес делался всё более молчаливым и замкнутым. Уже носилась в воздухе их квартиры сакраментальная фраза про лёд, с которой начнётся величайшая эпопея с эпохальным романом «Сто лет одиночества». Но тогда ещё лёд оставался образом, порой лишь маняще сверкал издалека и был недвижен.

«Лёд тронулся» в конце лета 1961 года. 17 августа, получив письмо из Медельина от издателя Альберто Агирре, сообщавшего, что скоро выйдет «Полковник», и интересовавшегося, нет ли для них ещё чего-нибудь, Маркес отвечал: «Мой роман уже совсем готов, хотя окончательного названия всё ещё не имеет. Но я тебе его не отдам. И знаешь почему? Потому что я стал, чёрт возьми, честолюбивым и желаю, чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».

Речь шла о романе, многажды менявшем название — «Недобрый час», «Скверное время», «Жуткая пора», — если переводить на русский с японского, французского, шведского, хинди, корейского, греческого, арабского и прочих языков, на которые роман был впоследствии переведён, то вариантов названия будут десятки, так как сам испанский оригинал — «La mala hora» («Недобрый час») — и прост, и в то же время многозначен. Но к роману мы вернёмся. Здесь важно отметить то, что впервые Маркес ясно и не шутя заявил о своих амбициях: «Чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».

Семнадцатого сентября (и тут семёрка!) в Боготе отдельной книгой, небольшой, но со вкусом оформленной, вышла повесть «Полковнику никто не пишет». Получив первые пять экземпляров по почте, Маркес листал пахнущую типографской краской книжку, задерживал взгляд на каком-нибудь описательном абзаце или диалоге с подспудным желанием «выискать блох», мазохистски обнаружить тот или иной недочёт. Но повесть теперь представлялась безупречной, как он признается потом в беседе «Запах гуайявы» с Плинио Мендосой. Хохмачи из барранкильской «Пещеры», да и все друзья-приятели публиковали восторженные рецензии и всячески рекламировали книгу в Колумбии и по всей Латинской Америке. В определённом смысле происходило коллективное если не творчество, то, по крайней мере, его продвижение — чуть ли не всем латиноамериканским миром, как в своё время продвигались, например, произведения Хемингуэя всем огромным, могущественным англоязычным миром.