Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант

победу Флоренции над Миланом при Ангиари. Бдительные горожане следили за ходом работ, как за состязанием гладиаторов; разгорелся спор о достоинствах и стилях соперников; некоторые наблюдатели полагали, что определенное превосходство одной картины над другой решит, будут ли последующие художники следовать склонности Леонардо к тонкому и деликатному изображению чувств или склонности Микеланджело к могучим мышцам и демонической силе.

Возможно, именно в это время (ведь этот случай не имеет даты) младший художник довел свою неприязнь к Леонардо до вопиющего оскорбления. Однажды несколько флорентийцев на площади Санта-Тринита обсуждали отрывок из «Божественной комедии». Увидев проходящего мимо Леонардо, они остановили его и попросили дать свое толкование. В этот момент появился Микеланджело, который, как известно, ревностно изучал Данте. «Вот Микеланджело», — сказал Леонардо, — «он объяснит стихи». Подумав, что Леонардо смеется над ним, несчастный титан разразился яростным презрением: «Объясни их сам! Ты, который сделал модель лошади для отливки в бронзе, но не смог ее отлить и оставил незаконченной, к своему стыду! А эти миланские каплуны думали, что ты сможешь это сделать!» Леонардо, как нам рассказывают, сильно покраснел, но ничего не ответил; Микеланджело ушел в ярости.21

Леонардо тщательно подготовил свою карикатуру. Он побывал на месте сражения в Ангиари, читал отчеты о нем, сделал бесчисленные зарисовки лошадей и людей в пылу битвы или предсмертной агонии. Теперь, как редко в Милане, ему представилась возможность привнести в свое искусство движение. Он воспользовался ею в полной мере и изобразил такую ярость смертельной схватки, что Флоренция едва не содрогнулась от этого зрелища; никто не предполагал, что этот самый утонченный из флорентийских художников способен придумать или изобразить такое видение патриотического убийства. Возможно, Леонардо использовал здесь свой опыт участия в кампании Цезаря Борджиа; ужасы, свидетелем которых он, возможно, был тогда, могли быть выражены в его рисунке и изгнаны из его сознания. К февралю 1505 года он закончил свою карикатуру и начал писать ее центральную картину — «Битву при Штандарте» — в Зале деи Чинквеченто.

Но вот снова тот, кто изучал физику и химию и еще не узнал судьбу своей Тайной вечери, совершил трагическую ошибку. Экспериментируя с техникой энкаустики, он задумал закрепить краски на оштукатуренной стене с помощью тепла от мангала на полу. В комнате было сыро, зима была холодной, жар не достигал достаточной высоты, штукатурка не впитала краску, верхние цвета начали растекаться, и никакие неистовые усилия не смогли остановить разрушение. Тем временем возникли финансовые трудности. Синьория платила Леонардо пятнадцать флоринов ($188?) в месяц, что едва ли можно было сравнить с теми 160 или около того, которые Лодовико назначал ему в Милане. Когда бестактный чиновник предложил заплатить за месяц медяками, Леонардо отказался от них. Он бросил это предприятие с позором и отчаянием, лишь немного утешившись тем, что Микеланджело, закончив свою карикатуру, вообще не сделал из нее картины, а принял вызов папы Юлия II приехать работать в Рим. Великое соревнование обернулось плачевно, и Флоренция осталась недовольна двумя величайшими художниками в своей истории.

В течение 1503–6 годов Леонардо то и дело писал портрет Моны Лизы — то есть мадонны Элизабетты, третьей жены Франческо дель Джокондо, который в 1512 году должен был стать членом Синьории. Предположительно, ребенок Франческо, похороненный в 1499 году, был одним из детей Элизабетты, и эта потеря, возможно, помогла сформировать серьезные черты лица, скрывающиеся за улыбкой Ла Джоконды. То, что Леонардо так часто звал ее в свою мастерскую в течение этих трех лет; что он потратил на ее портрет все секреты и нюансы своего искусства — мягко моделируя ее светом и тенью, обрамляя ее причудливыми видами деревьев и вод, гор и неба, одевая ее в одежды из бархата и атласа, сотканные в складках, каждая морщинка которых — шедевр, со страстной тщательностью изучая тонкие мышцы, формирующие и двигающие рот, приглашая музыкантов, чтобы они играли для нее и вызывали на ее чертах разочарованную нежность матери, вспоминающей об ушедшем ребенке: таковы отголоски того духа, в котором он пришел к этому увлекательному слиянию живописи и философии. Тысяча перерывов, сотня отвлекающих интересов, одновременная борьба с замыслом Ангиари оставили нерушимым единство его замысла, неоправданную настойчивость его рвения.

Вот лицо, на которое ушло тысяча пачек чернил. Это лицо не назовешь необычайно прекрасным; более короткий нос мог бы выпустить еще больше пачек; и многие девицы в масле или мраморе — как и любой Корреджо — по сравнению с ними сделали бы Лизу лишь умеренно красивой. Именно ее улыбка сделала ее судьбу на протяжении веков — зарождающийся блеск в глазах, забавный и выверенный изгиб губ. Чему она улыбается? Стараниям музыкантов развлечь ее? Неторопливому усердию художника, который рисует ее тысячу дней и никак не может закончить? Или это не просто Мона Лиза улыбается, а женщина, все женщины, говорящие всем мужчинам: «Бедные пылкие влюбленные! Природа, слепо требующая продолжения, сжигает ваши нервы абсурдной жаждой нашей плоти, размягчает ваши мозги совершенно необоснованной идеализацией наших прелестей, возносит вас к лирике, которая утихает с завершением, и все это для того, чтобы вы были ввергнуты в родительский дом! Разве может быть что-то более нелепое? Но мы тоже попали в ловушку; мы, женщины, платим за свое увлечение более тяжелую цену, чем вы. И все же, милые дурочки, приятно быть желанной, и жизнь становится краше, когда нас любят». Или это была улыбка самого Леонардо, которую носила Лиза, — улыбка того извращенного духа, который с трудом вспоминает нежное прикосновение женской руки и не верит ни в какую другую судьбу для любви или гения, кроме непристойного разложения и славы, меркнущей в людском забвении?

Когда, наконец, сеансы закончились, Леонардо оставил картину у себя, утверждая, что этот самый законченный из всех портретов все еще не завершен. Возможно, мужу не понравилась перспектива того, что его жена час за часом будет кривить губы, глядя на него и его гостей со своих стен. Много лет спустя Франциск I купил ее за 4000 крон (50 000 долларов),22 и поместил ее в рамку в своем дворце в Фонтенбло. Сегодня, после того как время и реставрации размыли ее тонкости, она висит в величественном Салоне Карре Лувра, ежедневно веселя тысячу поклонников и ожидая времени, чтобы стереть и подтвердить улыбку Моны Лизы.