Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский

совладав с собой, продолжила: – А граф… У графа тут все лицо покраснело и в глазах вдруг кровь появилась, все белки покраснели, он и говорит: «У меня в горле жар. Все горит». Я звать лакея, а сама чувствую, что у меня во рту тоже все горит, словно от перца. Да, как будто перца много попалось. А потом… – Графине снова пришлось сделать паузу, чтобы сдержаться от рыданий. – А потом граф стал плеваться. Плеваться кровью. Плюется и плюется, и все выплюнуть кровь не может. Она тянется изо рта и тянется. Все салфетки ею перепачкал.

– Это он? – спросил кавалер, как только графиня сделала паузу в рассказе.

Он не назвал имени, но Брунхильда сразу поняла, про кого спрашивает кавалер.

– Ну, может, и не он лично, но без его соизволения… – Тут графиня махнула рукой. – А впрочем, бог его знает. Но больше всех свирепствовала Вильгельмина.

– Старшая дочь графа?

– Да. В прошлом году она овдовела, а старший сын ее из поместья попросил вон, не ужился сынок с матерью, и немудрено, вошь злобная, дурная баба, что сразу в крик переходит от всякого. Вот она к отцу и вернулась, а у нее еще два сына безземельных. Ах, как ее трясло каждый раз, когда она меня видела. Как трясло! – Брунхильда первый раз за все время улыбнулась. – Есть при мне не могла, ложки на скатерть кидала так, что они со стола улетали. Орала на меня при слугах, что, дескать, рода я подлого. Другие родственнички тоже меня не жаловали, но эта прям аж поперек дороги у меня готова была лечь. Я все думала, чего она беленится. А потом ее и прорвало как-то после Рождества. На обеде муж меня за ум мой похвалил при всех, так она вскочила и на всю залу кричала, что я уж слишком умна, что я с братцем моим разбойником графа опоила, чтобы поместье Грюнефельде себе подобрать. И орала, что сему не бывать, что поместье это в графский домен испокон веков входило, и впредь будет входить, и в другой дом не перейдет. Господи, как она орала, аж жилы на глотке вылезли, в ее летах-то так и в могилу лечь можно, от страсти такой. Вот только не домен ее волнует, а сынки ее безземельные, оба беспутные да неприкаянные. Это для них она старается.

Тут все сразу и сложилось в голове кавалера: и неприязнь молодого графа, и вызовы на дворянское собрание, и ненависть всех родственников старого графа к его молодой жене – всё встало на свои места, причина всему нашлась. Графиня что-то ему говорила, про жизнь свою в замке рассказывала, а он ее почти не слышал, смотрел и думал, что она еще все-таки красива. И тут он даже невольно усмехнулся.

– Отчего же вы веселитесь? – серьезно спросила она. – Я от страха трепещу, думаю, не отравили ли мне плод. А они смеются. Не смеялись бы вы… Чай, знаете, чей плод ношу.

– Знаю, знаю, – отвечал Волков. – Просто рад тебя видеть.

– Рады они… Не вижу радости, а усмешки вижу. Думаете, мне легко было по воле вашей жить в этом змеином гнезде?

– Нелегко, знаю. – Он склонился с коня и взял ее руку. – Знаю, что нелегко.

– А раз знаете, так думайте, как мне и ребенку вашему получить поместье. Сами родственнички его нам не отдадут.

И тут она была права. Нет, по доброй воле дом Маленов поместье не отдаст. И плевать им на договоры брачные, что заверены всеми возможными юристами.

– Ладно, – сказал Волков, выпуская ее руку. – Если муж ваш умрет, буду думать, как вам в вашем поместье обосноваться.

– Граф и раньше был не жилец, чах понемножку, а со вчерашнего так и вовсе без памяти лежал. Уж дух его с ангелами разговаривал. Лучше молите Бога, чтобы даровал мне здорового мальчика.

Волков это помнил. «Здоровое дитя полу мужеского» было ключом к получению владения. А Грюнефельде, конечно, стоило того, чтобы за него побиться. Теперь нужно дождаться родов, и можно будет начинать тяжбу. Во всяком случае, заявить о правах.

Он вздохнул. Нет, как ни искал кавалер успокоения и тихой жизни, ни того ни другого не находил. Видно, покой ему на роду написан не был.

Глава 36

Было ветрено, но ветер был все еще южный, он помогал, толкал лодку вверх. С берега из кустов им махал рукой человек.

– Туда. К нему плывите, – сказал Максимилиан и указал на человека рукой.

Гребцы налегли на весла, и уже вскоре лодка ткнулась в крутой заросший барбарисом берег. К ним сверху скатился Еж. Уши от ветра красные, а шапку все равно не надевает.

Кавалер накинул капюшон и стал вылезать, тут Еж к нему подоспел, подал руку, чтобы рыцарь мог опереться.

– Лошади тут не понадобятся, господин, – говорил он, помогая и дальше Волкову лезть вверх. – Домик сняли совсем рядом. Он уже там. Ест пока.

– Вы его не сильно напугали?

– Да мы нет, а вот купчишка… Дурень, издали видать, что поджилки дрожат, всего, подлец, боится. Вот и мальчишка, глядя на него, тоже стал побаиваться.

Максимилиан и Увалень, тоже укрытые плащами и капюшонами, вылезли из лодки.

– Тут ждите, – коротко кинул Максимилиан гребцам и вместе с Увальнем полез вверх по склону за кавалером.

У небольшого, но очень опрятного домика, белоснежного от свежей побелки, их ждал купец Гевельдас. Как и говорил Еж, он был очень взволнован. Увидав кавалера, купец признал его и под капюшоном и кинулся к нему.

– Господин, могу ли я надеяться…

Он не договорил.

– На что? – поинтересовался кавалер.

– Что дело все выйдет как должно.

– Ты человек крещеный? – спросил у него кавалер.

– Да-да, – кивал тот и из-под одежды потянул распятие. – Вот. Просто…

– Что?

– Как бы не случилось лиха, вдруг он заартачится, и вам придется его… А я его в гости пригласил, вот как плохо-то будет… если он не вернется домой.

– Хорошо, что ты все понимаешь, купец. – Волков положил ему на плечо руку. – И хорошо, что ты крещеный. Значит, у тебя и святой есть.

– Есть, святой Елизарий.

– Вот и помолись ему. И помоги мне уговорить дружка твоего. И тогда и он отсюда уедет живехонький, и ты будешь при мне и при серебре. Ну, а если он заартачится, что делать будем? – спросил кавалер прежде, чем войти в дверь.

Купец не ответил, замер и стоял как столб. А Волков, уже положа руку на дверь, спросил:

– Может, лучше ему тогда в реке утонуть, чем домой вернуться да о тебе рассказать? Если он про