Слепой. Обратной дороги нет - Андрей Воронин

по полной программе), оставался тут – преть на солнцепеке в дурацкой форме и отвечать на бесконечные вопросы столичных следователей – тоже, разумеется, дурацкие и от этого еще более неприятные.

Еще его, как любого сотрудника таможенной службы, попавшего в аналогичную ситуацию, бесила невозможность нормально, обстоятельно, без суеты и спешки досмотреть москальский грузовик. Кузов был опечатан, а предъявленная водителем официальная бумага, хоть и приобрела после ночных событий совершенно непотребный вид, не потеряла, увы, своего официального статуса. Она была подписана представителями украинской таможенной службы в Москве и украинского же МИДа; вообще, вопрос об этом транзите решался на самом верху, и таможенник ничего не мог с этим поделать – руки были коротки. Поэтому, когда погрузка проклятого драндулета закончилась, таможенник испытал некоторое облегчение: теперь, по крайней мере, он мог уйти от болтливого москаля подальше и заняться другими делами.

– Нет, ты прикинь, земляк, – продолжал болтать Паречин, – что было бы, если б я оттуда машину не увел? Погубили бы картины, сволочи, а им цены нет…

– Какой я тебе земляк? – хмуро спросил таможенник. Спросил на чистом украинском языке, хотя с детства разговаривал исключительно на русском, и с такой интонацией, что даже до Паречина дошло: собеседник не питает к нему нежных чувств и не расположен к дружеской беседе.

Немного отведя таким образом душу, таможенник шлепнул штамп в таможенную декларацию, которая после ночных приключений больше смахивала на грязную солдатскую портянку, и отправился утрясать последние формальности с капитаном посудины. Слегка обиженный Всеволод Витальевич вполголоса обозвал таможенника козлом (после того, естественно, как тот удалился на приличное расстояние), еще пару раз обошел, горестно вздыхая, вокруг установленного на корме грузовика, а затем отошел в сторонку и стал любоваться причалом. Вид был так себе, но, с другой стороны, не на море же ему смотреть! Чего он там не видел? Вода как вода, за время пути он так на нее насмотрится, что хватит на всю оставшуюся жизнь…

Сигарета, выпрошенная у таможенника, давно догорела и была выброшена за борт. Всеволод Витальевич закурил свою и машинально огляделся в поисках нового собеседника. Такового в пределах прямой видимости не наблюдалось, и это было скверно: стоило только закрыть рот, как в голову опять полезли мысли, среди которых, увы, не было ни одной приятной. Жуткие картинки минувшей ночи – да и предыдущей тоже, если уж на то пошло, – опять начали сменять друг друга на экране памяти, и не было никакой возможности остановить это мелькание. Пока Паречин молол языком, он, как тетерев на току, ничего не замечал не только вокруг, но даже и внутри себя. Любое вранье в момент произнесения казалось ему чистой правдой – ну, разве что чуточку приукрашенной, – но цветные слайды, которые в тишине показывала предательница память, не поддавались ретушированию. Стоя в одиночестве у борта и невидящими глазами глядя на портовую суету, Всеволод Витальевич четко осознавал, что прошедшей ночью обгадился по полной программе и что уцелеть ему посчастливилось только чудом.

Да-да, чудом! Он до сих пор не мог понять, кто и зачем затолкал его в кабину грузовика и вывез из этого ада. Честно говоря, этот момент ему запомнился плохо: он был так парализован ужасом, что вообще не понимал, где находится и что с ним происходит. Помнилось, что его все время волоком таскали взад-вперед за шиворот, как мешок с мусором, били по чем попало, швыряли и дергали под бесконечные матерные вопли, дикий грохот и противный лязг, с которым автоматные пули клевали железо. Потом все это как-то вдруг кончилось: вокруг стало относительно тихо, отвратная вонь слезоточивого газа сменилась свежим ночным ветерком, и, открыв наконец глаза, Всеволод Витальевич обнаружил, что сидит в кабине своего грузовика. Машина почему-то стояла уже не возле таможенного склада, а прямо на причале. Обе дверцы были распахнуты настежь, где-то рядом плескала и чмокала вода, целуя равнодушный бетон причальной стенки, и было решительно непонятно, каким ветром Паречина сюда занесло. Машинально, даже не осознавая, что делает, он пересел за руль – не с какой-то конкретной целью, а просто потому, что это было его законное, привычное место. Руки ходили ходуном, внутри дрожала каждая жилка, а в ушах до сих пор эхом отдавался грохот пальбы. Неужели он, ничего не соображая, бессознательно, на автопилоте, каким-то чудом добрался до машины и вывел ее из-под огня? При всей фантастичности такого объяснения ничего другого Всеволод Витальевич просто не мог придумать. А потому, когда в проеме открытой двери показалась трикотажная морда в пятнистом милицейском камуфляже и стала, тыкая в него автоматом, выкрикивать вопросы, водитель дрожащим, ломающимся голосом изложил именно эту версию. Поскольку, пребывая в шоке, он оказался не в состоянии расцветить свой рассказ красочными подробностями, тот прозвучал вполне правдоподобно, и ему поверили. Его даже не особенно мучили на последовавшем вскоре допросе: у ментов, слава богу, хватало работы и без Паречина.

Сейчас, стоя у борта, покуривая и время от времени сплевывая в плескавшуюся между причальной стенкой и бортом корабля грязную, в радужных разводах, портовую водицу, Всеволод Витальевич опять усомнился в правдивости этого объяснения. Вспоминались какие-то голоса, звучавшие сквозь рев мотора и звуки затухающей перестрелки прямо у него над головой, вспоминалась увесистая затрещина… Но все эти воспоминания представляли собой какие-то обрывки, похожие на те, что иногда застревают в памяти после особенно яркого и реалистичного ночного кошмара. Они никак не связывались в единое, непротиворечивое целое, а связать их было просто необходимо, потому что в Москве ждали его отчета.

Только сейчас, подумав об отчете, Паречин сообразил, что с этим делом следует поторопиться. Посудина вот-вот отвалит от стенки и выйдет в открытое море, где, к сожалению, нет ни одной ретрансляционной вышки. Хрен ты тогда кому-нибудь дозвонишься! Придется либо ждать, пока судно войдет в какую-нибудь зону приема (что вряд ли, поскольку это все-таки не круиз вдоль побережья с заходом чуть ли не в каждый порт, а прямой спецрейс из точки А в точку Б), либо бежать к корабельному радисту. А чего к нему бежать-то? Чем он поможет Всеволоду Витальевичу? То-то, что ничем. Дело ответственное, секретное, и трубить о нем на весь эфир открытым текстом, мягко говоря, не рекомендуется…

«А, чего там, – подумал он, мысленно махнув рукой. – Главное, что картины уцелели. Главное, что я их все-таки доставил на корабль, а подробности никому не нужны и не интересны. А мне, между прочим, за такое дело должно