Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность - Александр Валентинович Махлаюк

доблести, а соответственно, основным критерием воинской чести и славы является достижение победы над противников[1034]. По афористическому выражению Тацита (Ann. I. 68. 5), победа – это для воинов все: сила, здоровье, изобилие. Именно победителям предназначены почет и слава (at victoribus decus gloriam) (Tac. Ann. I. 67. 2). Для римлян позорно не только терпеть поражение, но и не побеждать, как говорит Тит в одной из речей, приводимых Иосифом Флавием (B. Iud. VI. 1. 5). Память о прежних победах воодушевляет легионы в борьбе с сильным противником и порождает страх большего бесчестья в случае поражения (Tac. Ann. IV. 51. 2). Надо сказать, что неразрывность воинской славы и победы отличает римское понимание славы от феодальной концепции славы. По авторитетному мнению Ю.М. Лотмана, в феодальном обществе «чем более несбыточна, нереальная с точки зрения здравого смысла, чем более отделена от фактических результатов… была цель, тем выше была слава попытки ее реализации»[1035]. Кроме того, в отличие от средневековых представлений, в Риме стремление к воинской славе присуще не только представителям знати, вступающим на путь почестей, но и простым центурионам и солдатам. Валерий Максим, рассказывая об одном воине вспомогательной когорты, бывшем рабе, который с обидой отверг награду в виде золота, которую полководец хотел вручить ему вместо простых знаков отличия, завершает этот рассказ восклицанием: «Нет рода столь низкого, чтобы его не трогала сладость славы» (Val. Max. VIII. 14. 5).

Важно подчеркнуть, что в императорской армии «слава», по существу, приобретает корпоративный характер: на первый план выдвигается не государственное патриотическое начало, как в традиционном древнеримском понимании славы, но честь и репутация воинского коллектива и (или) его вождя. Очень показательно в этом плане то контрастное различие мотивировок, которые звучат в сочиненных Аппианом речах Цезаря и Помпея перед началом боевых действий в Греции. Если Помпей выставляет в качестве цели войны защиту свободы и отеческого государственного строя, то Цезарь подчеркивает, что честь его армии и сподвижникам доставит слава, стяжать которую в будущих сражениях является главной целью войны (App. B.C. II. 50; 53). Можно вспомнить также речь Тита в «Иудейской войне» (III. 10. 2), где он отмечает, что римляне борются за более высокие блага, чем иудеи, сражающиеся за отечество и свободу, ибо для них превыше всего стоят слава и честь римского оружия. В другом месте Иосиф Флавий (B. Iud. VI. 1. 5) вкладывает в уста Тита пространное рассуждение о том, что смерть в бою почетна и сулит бессмертие. Характерно, что Тит призывает воинов взойти на стену, чтобы прославить себя, и делает особое ударение на доблести как таковой и ее достойном вознаграждении. У Тацита (Ann. I. 67. 2) другой римский военачальник, призывая воинов мужественно сразиться с врагом, напоминает им о том, что им дорого на родине, и о том, что является предметом их чести в лагере – quae domi cara, quae in castris honesta (cp.: Hist. III. 84. 2). В этих и подобных полководческих речах (cp., например: Tac. Agr. 33; Hist. V. 16) мотив почетной смерти ради отечества если и не элиминируется полностью, то часто оказывается на втором плане, в то время как акцент делается либо на героической смерти как высшем проявлении доблести, либо на воинской чести и славе как таковой, безотносительно к самопожертвованию ради отечества и государства. Очевидно, что такое изменение в мотивациях героического поведения и понимания славы обусловлено прежде всего характером тех войн, которые вел императорский Рим. Но не менее существенно, что изменились ценностные установки самих солдат, для которых понятие профессиональной чести очень часто превалировало над какими бы то ни было другими соображениями. Честь и слава воинов оказываются неотделимыми от проявленной доблести и верности своему полководцу-императору[1036].

В традиционной римской идеологии великим позором для воинов считалось не только поражение или капитуляция перед врагом, но и сдача в плен, которой всегда следовало предпочитать почетную смерть на поле боя (см., например: Tac. Hist. II. 44. 3). По словам Ливия, ни в одном государстве попавшие в плен воины не пользовались таким презрением, как у римлян (Liv. XXII. 59. 1; ср.: XXII. 61. 1; XXV. 6. 15; Polyb. VI. 58. 11; Val. Max. II. 7. 15; App. Hann. 28). Лишь во II в. н. э. в римском военном праве отношение к солдатам, оказавшимся в плену, определенным образом смягчается (Dig. 49. 16. 3. 12; 49. 16. 5. 5–7). До этого же плен продолжал считаться бесчестием для римского солдата. Так, тем солдатам из разгромленных легионов Вара, которые были выкуплены родственниками из плена, было позволено вернуться на родину, но только при условии, что они будут жить за пределами Италии (Dio Cass. LVI. 22. 4). Иосиф Флавий (B. Iud. VI. 7. 1) рассказывает, что один римский всадник, попавший в плен к иудеям, сумел бежать. Тит не счел возможным его казнить, после того как тот спасся из рук врага, однако, считая бесчестием для римского воина сдаться живым в плен, приказал лишить его оружия и изгнал из воинского строя, что, как замечает Иосиф, является для человека, обладающего чувством чести, наказанием даже худшим, чем смерть.

Отмеченные нами элементы традиционной римской концепции «доблести» и «славы» принадлежат, разумеется, к аксиологическому идеалу. Но это не значит, что такое представление было сплошной фикцией, призванной лишь облагородить и эстетизировать войну «через ее вознесение в сферы морали и ритуала», «в сферу чести», благодаря чему война «становится священным установлением и в этом качестве облекается всем духовным и материальным декором, имеющимся в распоряжении данного племени»[1037]. Напротив, по мысли Й. Хейзинги, именно такого рода идеал задает определенные, «рамочные», параметры, включающие войну в агональную сферу. Стоит заметить, что этот же идеал во многом предопределяет литературную топику и идейные установки в освещении военных обычаев, событий и героев в наших источниках. Поэтому, прослеживая, каким образом данный нормативный комплекс воплощался и трансформировался в традициях профессиональной армии, как он сопрягался с ее действительным воинским этосом, необходимо отдавать себе отчет в том, насколько трудноуловима та грань, что отделяет литературные штампы, реминисценции, дань риторической фразе и закодированную в них аксиологию от реальной ментальности римского воина. Важно также учитывать, что указания на значение агонального начала в военной сфере и практические рекомендации по его стимулированию римляне (как литераторы, так и практики военного дела) могли почерпнуть в классической литературе и военных традициях греков. Следует поэтому хотя бы вкратце остановиться на эллинском опыте, тем более что без сопоставления с ним римских традиций трудно