Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Я жил в его мастерской будучи студентом и позже не раз проводил лето в Прислонихе, писал этюды.

Лето.

Никогда не забуду последнюю встречу с ним. 29 апреля 1972 года. Моя мастерская на Юго-Западе. Пластов приехал поглядеть мои новые пейзажи. Попили чайку. Договорились, что летом обязательно приеду в Прислониху.

«Приедешь ли? — вдруг промолвил Пластов. — Смотри, ведь время бежит!» И он по-пластовски горько и мудро усмехнулся.

Разве я знал, что в этих его для меня последних словах была страшная правда. Вскоре его не стало.

Пластов был великим русским художником. Он писал, как пел. Работал до последней минуты. Его нашли в мастерской у мольберта. Он лежал на полу, а рядом с ним — верная палитра.

— Художник, — продолжал Зверьков, — имеет каждый и свою задачу, и сверхзадачу, как говорил Станиславский. Для меня пейзаж оказался кратчайшей прямой к решению вопроса всей моей творческой жизни.

Мы подходим с художником к его пейзажу «Колосится рожь».

— В такой погожий день, — говорит Ефрем Иванович, — особенно вольно дышится. Когда колосится рожь, когда колышутся волны хлеба, на них можно глядеть часами, как на море. В них вся глубина нашей жизни, вся философия бытия. Послушайте, как шелестят колосья, это музыка. Музыка природы.

— Вам приходилось быть зимою в лесу, когда идет снег? — спросил меня художник. — Ведь когда падает снег, его слышишь — такая тишина царит кругом.

«Музыка пейзажа. Вот ключ к творчеству Зверькова», — подумал я.

— Пейзаж, — вновь заговорил живописец, — может быть куском местности с рельефом, домами, деревьями, рекой, но… он может нести и другое начало. Пейзаж имеет духовную сторону, он вызывает в зрителе ряд ассоциаций, ощущений, подобных музыке или поэзии.

И я порой слышу, да, слышу голоса пейзажей Венецианова, Левитана, Саврасова, Рылова, Бялыницкого-Бирули.

Венецианов открыл мне изумительный мир. Ведь он опередил в своих полотнах великих французов Коро и Милле. Знаете, я немало поездил, кое-что повидал и убедился, что русская реалистическая пейзажная школа, ее классика своей духовностью, своим лиризмом, тонкой пластикой, высокой, гражданственностью принадлежит к вершинам мирового искусства.

Весна.

Десятки пейзажей встречали нас на выставке Ефрема Ивановича Зверькова множеством состояний дня, вечера, утра, осени, зимы, лета, весны… Перед нами была поистине песня, посвященная Родине, России.

«Осинки». Приел ониха. Яркий изумруд озимых, золотой багрянец березовых рощ. Молодые осинки выбежали на опушку.

Солнце спряталось.

Бледно-ясное небо покрылось перламутром прозрачных тучек. Неяркий свет выткал бронзовое кружево листвы. Ветер пробежал по ветвям деревьев, и звонкий их шорох нарушил тишину. Тонкие стволы юных осин зябко жались друг к другу, словно чуя приближение холодов.

Ветер вырвался из плена березовой рощи, и покатил зеленые волны по озими, и, набравшись сил, поднялся к небу, и тронул с места пушистое стадо облаков.

Осень.

Прозрачные, легкие тени от облаков тихо скользят по бурому ковру опавших листьев.

Шумят макушки осин.

— Трудно писать эти бегущие тени, как, впрочем, всегда необычайно сложен пленэр, — замечает Зверьков. — Ведь тень не остановишь, как не остановишь звук, пропетый певцом. Разница в том, что песнь теперь можно записать на магнитофон, впрочем, не без потерь…

— Немало мы побродили, пространствовали вместе с замечательным русским пейзажистом Владимиром Стожаровым, который так безвременно, в расцвете творческих сил покинул нас.

Меня связывала с ним крепкая, многолетняя дружба и общая привязанность к русскому Северу.

Стожаров любил писать белые ночи. Бывало, будит меня в два часа. Выходим из дому, и нас встречает великое волшебство природы.

«Белая ночь»

Важгорт. Бывшее ярмарочное село. Былинное, кряжистое. Дома, как корабли. Под одной крышей много срубов. Войдешь и не сочтешь комнат — по пятнадцать, восемнадцать в доме. Белая ночь — всегда тайна. Мерцает колдовской свет. Все тает в пепельных сумерках. Даже зеленый стожок становится в этом призрачном сиянии седым. Северная весна. Деревянные тро-туары-кладни кажутся нематериальными, их очертания тают в сизой мгле.

Половодье.

— Прекрасен русский пейзаж вечером, когда только-только стемнело и наступают сумерки, — сказал Зверьков, когда мы подошли к другому небольшому полотну.

«Вечер в Прислонихе». Край села. Взошла луна. Но еще светло. Солнце только село. Тесно прижались друг к дружке избы.

— Вот здесь Аркадий Александрович Пластов написал знаменитый «Родник».

Он любил свою Прислониху и оставил людям бесценную летопись жизни родного села. Сколько километров мы изъездили на велосипедах с Николаем Пластовым в поисках мотивов!

Писали этюды.

Иногда с нами на этюды ездил сам Аркадий Александрович. Он привечал эти места. Зверьков показывает на лес.

— Тут рядом когда-то стоял мирской амбар, там хранилось общественное зерно на случай пожара. Теперь это место называется Мирская гора.

Здесь растет чебрец — богородицына травка, которую брал с собою в поездки за рубеж Пластов. Эта душистая трава всегда напоминала ему родную Прислониху.

Через несколько дней я пришел еще раз на выставку Зверькова. И снова, и снова я проверял свои ощущения от его пейзажей. Должен признаться, что чары его полотен не слабели. Наоборот, с какой-то новой силой проникали в мою душу свежесть и чистота его картин.

«Голубой апрель».

Лучезарно, светло в природе. По голубому разливу неба бродят рыбачьи паруса весенних облаков. Дрожит, мерцает лиловое марево березовых рощ. Теплый воздух струится, тянутся ввысь белоснежные стволы берез, колышутся их кружевные вершины, ветер гонит рябь по глубокой сини половодья, мерно покачиваются лапы ели.

В такой погожий апрельский день все кодеры пейзажа будто написаны акварелью — так они светлы, мягки, удивительно прозрачны.

Солнце еще не набрало силу, и его лучи кротки. Тени прохладны, все будто подернуто легкой вуалью. Какие только оттенки лазоревых цветов не растворены в весеннем воздухе русской природы!

И эти краски поистине поют, так музыкальна тишина «Голубого апреля», так мелодично расположены цвета на полотне.

Вглядитесь в красочный строй этого холста. Как тонок валер, какие нежные, серебристые, жемчужные переливы включены в холодные цвета неба и реки, как мягко лиловые, розовые, фиолетовые тона аккомпанируют голубым и синим и насколько сложно и точно противостоят этим чистым цветам бурые, бронзовые, ржавые земляные краски прошлогодней травы и листвы.

Удивительная свежесть растворена в самом воздухе пейзажа, напоенном ароматом талого снега, набухающих почек, горьким запахом старых осенних трав.

Немало русских пейзажистов воспели в своих полотнах весну.

Нам с детских лет знакомы и близки саврасовские «Грачи прилетели», левитановский «Март». Прекрасна весна в холстах Сергея Герасимова, Ромадина, Грицая.

Ефрем Зверьков нашел свою весеннюю песню.

В наши дни особенно приятно убеждаться в торжестве станковой живописи, которая здравствует и радует самые широкие круги зрителей.

САВВА БРОДСКИЙ

Среди великих образов западной литературы, вошедших в мир людей, — гётевский Фауст, свифтовский Гулливер, шекспировские Джульетта и Ромео и, конечно, Дон-Кихот и Санчо Панса Сервантеса…

Дон-Кихот…

Мир прозрений, ярких, острых, необычайных своей легендарной реальностью.

Крупнейшие художники прошлого Оноре Домье и Гюстав Доре и наши современники великолепные мастера Кукрыниксы создали замечательные произведения искусства, они по-своему увидели и отразили это бессмертное творение гениального испанского писателя.

Талантливый график Савва Бродский — автор иллюстраций к «Дон-Кихоту», изданному недавно.

Мастерская художника… На мольберте один из этюдов, сделанных на испанской земле. На стенах гуаши, темперы, графические листы, своеобразные по своему почерку. Интересные и острые по форме, композиции, цвету.

«Не скрою, — сказал художник, — что с самых юных лет я мечтал нарисовать Дон-Кихота, но счастлив, что начал работать над Сервантесом уже в зрелом возрасте, обретя опыт иллюстратора. Я отлично чувствовал всю ответственность этого труда.

Ведь «Дон-Кихот» — это книга о жизни Человека…

Пять лет. Сорок один лист и сто двадцать шесть предглав-ных заставок — вот итог этого напряженного труда.

Это было нечто стихийное. Никакого строгого распределения времени я не знал.

Просто рисовал, рисовал с утра до вечера.