Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

залов, где найти одного местного музыканта по фамилии Рак? «Отделение номер пять», быстро ответил доктор. Ван решил, что это название какого-то музыкального опуса, и повторил свой вопрос: что если справиться в музыкальном магазине Харпера? Собственно, сказал доктор, Раки снимали дом в конце Дорофеевой дороги, рядом с лесом, но туда уже въехали другие жильцы. В пятом отделении лежат безнадежные больные. В придачу к тому, что у бедняги всегда была нездоровая печень и очень слабое сердце, в его организме нашли яд; здешняя лаборатория так и не смогла установить, какой именно, и теперь мы ждем заключения от специалистов из Луги, изучивших его диковинные лягушачьи фекалии. Если Рак сам себя отравил, то он молчит об этом, как рыба; но вернее всего, это дело рук его женушки, которая баловалась индо-андским вудуизмом и у которой только что в родильном отделении случился выкидыш, трудный случай. Да, тройня, как он догадался? Что ж, если Вану так не терпится проведать своего старого сотоварища, Дорофей доставит его к нему в инвалидном кресле, как только Ван будет в состоянии совершить эту поездку. Так что Вану стоит применить немного вуду, ха-ха, к собственной ране.

Этот день наступил довольно скоро. Сначала катили долгими коридорами, мимо шустрых хорошеньких сестер, стряхивавших градусники, затем поднялись и спустились на двух разных лифтах, во втором, очень просторном, к стенке была прислонена черная гробовая крышка с металлическими рукоятками, а пахнущий карболкой пол усеивали обломанные веточки остролиста или лавра; наконец, Дорофей, как онегинский кучер, сказал «Приехали» и плавно прокатил Вана мимо двух отгороженных ширмами коек к третьей, у окна. Там он оставил Вана, а сам уселся за столик в углу перед дверью и неторопливо развернул русскую газету «Голосъ» («Логос»).

«Я Ван Вин, сообщаю это на тот случай, если вы уже недостаточно ясно мыслите, чтобы узнать человека, которого видели лишь дважды. В больничной карточке указано, что вам тридцать лет. Я полагал, что вам меньше, но все равно, в этом возрасте человеку еще слишком рано умирать, кем бы этот человек ни был, твою мать, недоразвитым гением или законченным негодяем, или тем и другим сразу. Как вы можете догадаться по скупой, но многозначительной обстановке этой тихой комнаты, вы, господин Рак, на одном жаргоне – безнадежный случай, а на другом – крысиная падаль. Никакой кислородный аппарат не поможет вам избежать “агонии агонии” – удачный плеоназм профессора Ламорта. Телесные страдания, которые вы перенесете или уже переносите, могут быть непомерными и чудовищными, но они ничто в сравнении с теми муками, которые ожидают вас во вполне возможном мире ином. Человеческий разум, монистичный по своей природе, не в состоянии принять два небытия; ему известно, что было одно ничто, его биологическое небытие в бесконечном прошлом, поскольку в его памяти нет ни малейшего следа, указывающего на обратное, и что это небытие, будучи как бы истекшим, не так уж и трудно вынести. Но второе небытие, которое, возможно, столь же легко переносимо, логически неприемлемо. Говоря о пространстве, мы можем представить живую частичку в безграничном единстве вселенной; но по отношению к нашей короткой жизни во времени такой аналогии предложить нельзя, ибо, сколь бы ни была она короткой (а тридцатилетний отрезок краток до неприличия!), наше осознание собственного бытия – это не точка в вечности, но щель, трещина, расселина, проходящая по всей ширине метафизического времени, делящая его на две половины и сияющая – неважно насколько узкой полоской – между задней и передней панелями. Вот почему, господин Рак, мы можем говорить о прошлом и, менее определенно, хотя и в том же привычном значении, о будущем, но попросту неспособны представить второе небытие, вторую пустоту, второй пробел. Забвение – это спектакль, идущий лишь один раз; мы на нем уже были; повтора не будет. Следовательно, мы должны предполагать возможность некой длящейся формы разобщенного сознания, что приводит меня, господин Рак, к моей главной мысли. Вечный Рак, бесконечная “раковость”, может быть чем-то незначительным, но одно несомненно: единственное сознание, которое сохраняется в мире ином, – это сознание боли. Маленький Рак, рачок сегодня, – это бесконечно растущая раковая опухоль дня завтрашнего – ich bin ein unverbesserlicher Witzbold. Мы можем вообразить – полагаю, мы должны вообразить – крошечные скопления частиц, все еще сохраняющих в своей совокупности личность Рака, стекающихся, вроде намагниченной металлической пыли, здесь и там в нездешнем и тамошнем мире, как-то, где-то сочетающихся друг с другом, образующих то цепочку, составленную из всех случаев испытанной Раком зубной боли, то полный набор виденных Раком кошмаров – совсем как кучки безвестных беженцев из какой-то погубленной страны, которые жмутся друг к дружке, чтобы немного согреться в общем смраде, сбиваются вместе ради неопрятного сострадания или общих воспоминаний о невыразимых пытках в лагерях Татарии. Что за изощренное истязание для старика томиться в конце длинной-предлинной очереди к такому еще далекому нужнику. Так вот, герр Рак, я предлагаю вам представить себе, что продолжающие свое существование клетки вызревающей раковости сложатся вот в такую вереницу мучений, никогда, никогда не достигая вожделенной грязной дыры среди ужаса и страданий бесконечной ночи. Вы, разумеется, можете на это ответить, если читали современные романы и вам по душе жаргончик англоязычных писателей, что настройщик роялей “из низов среднего класса”, который влюбился в легкомысленную девушку из “высшего общества” и тем самым разрушил собственный брак, не совершил преступления, заслуживающего сурового наказания, о котором незваный гость —»

Уже привычным жестом Ван порвал заготовленную речь и сказал:

«Господин Рак, откройте глаза. Я Ван Вин, посетитель».

Мгновение восково-бледное лицо с ввалившимися щеками, вытянутой челюстью, крупным носом и маленьким круглым подбородком оставалось лишенным всякого выражения, но красивые, прозрачно-янтарные, выразительные глаза с трогательно длинными ресницами открылись. Затем по его губам скользнула улыбка, и он, не поднимая головы от накрытой клеенкой подушки (зачем клеенка?), подал руку.

Ван со своего кресла протянул конец трости, которую Рак ухватил слабой рукой и вежливо ощупал, приняв жест Вана за благонамеренное предложение помощи. «Нет, я еще не могу вставать», довольно отчетливо сказал он с немецким акцентом, который, вероятно, составит его самую стойкую группу мертвых клеточек.

Ван убрал бесполезное оружие. Стараясь держать себя в руках, он стукнул им о подножку своего инвалидного кресла. Дорофей поднял глаза над газетой и сразу вернулся к увлекшей его заметке: «Смышленый поросенок (из воспоминаний дрессировщика)» или «Крымская война: татарские партизаны вызволяют китайский взвод». Одновременно из-за дальней ширмы вышла миниатюрная сиделка и снова исчезла.

Станет просить, чтобы я передал записку? Отказать? Согласиться и не передать?

«Они все уже уехали в Голливуд?