Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

выносил русскую кухню, но будучи стеснительным, молча голодал. Его напарник обвинял его, что тот подрывает советско-китайскую дружбу.

Все студенты-китайцы должны были возвращать в посольство половину стипендии. Интеллигент утаил деньги, купил фотоаппарат (роскошь, недоступная в Китае) и прятал его у Коли.

Россия казалась ему раем по сравнению с Китаем, и он боялся возвращаться туда. Его, например, поражала свобода передвижения в СССР, на которую никто из нас не обращал внимания как на особое благо. Но в Китае и ее не было. Однажды его послали в командировку в Циндао. Было жарко, и он попросил стакан воды в первом попавшемся раскрытом окне. Ему со всей китайской учтивостью преподнесли воды, но тут же послали пацана в местное ГБ с сообщением, что появился незнакомый человек. За ним стали следить повсюду, включая уборную, а потом задержали, пока не выяснили, что у него действительно есть командировка.

Все, что я знал о Китае, возбуждало у меня чувство глу­бокой политической антипатии, и в конфликте с Китаем, ко­торого я ожидал, я был решительно на советской стороне. В библиотеке Ленина я обнаружил на выставке новых по­ступлений книгу, изданную в Гонконге, о Большом скачке, где было, в частности, письмо старика, просившего, чтобы его, после смерти, бросили в пруд на съедение зеркальным карпам, чтобы таким образом он был посмертно полезен народу.

Честно говоря, я был скорее ободрен всем этим. Я сделал один неверный вывод, опиравшийся на демографическую мощь Китая и его перенаселенность, с одной стороны, и пус­тоту Сибири и Дальнего Востока, с другой. Как и Амальрик, я пришел к выводу о неминуемости советско-китайского кон­фликта по китайской инициативе. Я не знал, насколько слаб Китай, и не знал традиции его политического изоляциониз­ма. А может быть, в этом сказывалось мое бессознательное стремление найти хоть какой-то компромисс с существующей системой.

Я рассчитывал, что китайская угроза должна вызвать по­ложительные сдвиги в советском обществе и заставить его освободиться от крайностей в столкновении с фанатичным Китаем.

К сожалению, я был слишком запуган, чтобы осмелиться занести свои мысли на бумагу, и когда много позднее, в 1970 году, Амальрик опубликовал свои соображения по этому во­просу, я пожалел, почему этого не сделал еще в 1959 году.

Я бросился читать о Китае все, что только можно было прочесть на русском языке, — в основном древнюю и клас­сическую литературу. Это было интересно само по себе, и я с увлечением читал Сыма Цяня, Пу Сун-лина, Ли Бо, Тао Юань-мина. Китайская культура производила смешанное впе­чатление. Были вещи, которые ужасали меня.

В длиннейшем романе 13 века «Речные заводи», где рас­сказывается о народном восстании, есть курьезная история опального чиновника Линь Чуна, ставшего затем одним из вождей восстания. Два солдата ведут его в ссылку пустын­ными горными местами. Они останавливаются пообедать в одинокой харчевне. Их радушно встречают, кормят пампуш­ками и угощают вином, в которое, однако, добавлено сно­творное. Бдительный чиновник уклонился от вина и тем спасся. Радушные хозяева зарезали спящих солдат, из кото­рых намеревались наделать пампушек для новых гостей. Они уже собирались освежевать и опального чиновника, но тот запротестовал и назвался. Его признали и учтиво извинились, что по ошибке чуть не убили и его. Хозяйка людоедской хар­чевни присоединяется к восстанию и становится одной из его предводительниц. В книге нет и намека на то, что этот про­мысел осуждается.

Сыма Цянь, знаменитый китайский историк, кастрирован­ный в виде выговора, оставляет в тени маккиавелиевские ци­низм и хитрости китайских дипломатов, не говоря уже об их жестокости. Нельзя было не усмотреть очевидную параллель между Сталиным и Цинь Ши-хуаньди.

Много позже я стал понимать, почему я так эсхатологи­чески ожидал советско-китайского конфликта. Он внушал надежду на избавление не своими, а внешними средствами. Большинство советских людей, недовольных происходящим, возлагало надежды только на то, что произойдет извне: в Польше, Венгрии, Китае. Раздраженный дикой шумихой вокруг Конго в 1960 году, я принял решение перестать читать газеты и слушать радио. Технически это было очень трудно. В СССР на каждом заборе расклеены газеты, и их вовсе не нужно покупать, что­бы читать. Надо было затрачивать большие усилия, чтобы нс смотреть в газету, которую читал твой сосед в метро или троллейбусе. Бороться же против радио было задачей посиль­ной только гигантам, вроде героя солженицынского «Раково­го корпуса». Так или иначе, мне удалось увильнуть от объятий средств советской массовой информации почти на три года с небольшими перерывами.

На самом деле, я всегда оставался в курсе важнейших событий, ибо о них говорили все, как например во время Карибского кризиса, который я совершенно проигнориро­вал. Беглый взгляд на заголовки газет в транспорте давал мне необходимую информацию.

Осенью 1959 года меня вдруг вызвали в дирекцию ВДНХ, не сказав о причине. Там меня ждал незнакомый сотруд­ник ГБ. Наученный опытом, а кроме того став более строп­тивым, я потребовал от него, чтобы он назвал мне свое имя. Он извлек удостоверение на имя капитана КГБ Фирсова. Такой круглолицый паренек. Не хлыщ, как Рафальский. От­бросив церемонии, Фирсов потребовал от меня, чтобы я рассказал ему об одном из юных поэтов. Я категорически отказался, сославшись на то, что тот мой близкий друг. Раз­говор не состоялся. Больше он ничем не интересовался.

83

КУБА ИЛИ СМЕРТЬ

Смысл жизни ищете? Ищите...

Мозги туманом полощите.

Надежда Григорьева

Этот период безвременья и отчужденья я провел в обще­стве юных поэтов, обществе, построенном на отрицании, а не на чем-то позитивном. Собравшись, мы изливали друг другу раздражение против существующего. Собирались мы в комнате, которую снимали две подруги: Наташа и Джемма. Одна училась в библиотечном институте, а другая во ВГИКЕ. Отец Наташи, работавший на Дальнем Востоке, послал ее в Москву к своему родственнику, известному кинооператору. У нее возникли проблемы, и ей пришлось уйти оттуда. Она объединилась с Джеммой, влюбленной в этого кинооперато­ра. В конце концов Джемма своего добилась и вышла за него замуж, а ныне и сама стала лауреатом Ленинской премии.

Джемма училась вместе с поляком Анджеем Щигелом, ко­торый женился в Москве на испанке Розине. Отец Розины, офицер королевской армии Прадо-Фернандес, бежал из Ис­пании после победы Франко и занялся изданием словарей испанского языка. Розина была красивая девка и фанатичная коммунистка. На этой почве у нее были нелады с Анджеем, ибо тот, как и все поляки, не любил Россию, увлекался за­прещенным в СССР авангардом в кино и живописи. Анджей был помешан на Вайде и Кавалеровиче. Он пригласил меня посмотреть свою