Белый Бушлат - Герман Мелвилл

Но хотя морской устав и облекает его этой высокой дискреционной властью даже над самим коммодором, как редко он использует ее, когда вмешательства его требует гуманность! Три года на корабле — долгий срок, а быть все это время на ножах с командиром и лейтенантами весьма скучно и досадно. Лишь этим можно объяснить то обстоятельство, что многие судовые врачи оказываются глухи к голосу человечности.

Не говоря уже о вечной сырости палуб из-за ежедневного затопления их соленой водой во время нашего похода вокруг мыса Горн, достаточно сказать, что на «Неверсинке» люди, явно страдающие чахоткой, задыхались под ударами боцманмата, а ни врач, ни два его помощника, присутствовавшие при этом, не считали нужным вмешаться. Но там, где поддерживается бессовестность военной дисциплины, тщетны попытки смягчить ее введением каких бы то ни было гуманных законов. Скорее вы приручите миссурийского медведя-гризли, чем сообщите человечность чему-то по самой природе своей жестокому и варварскому.

Но врачу приходится выполнять еще и другие обязанности. Ни один матрос не может поступить во флот, не пройдя предварительно медицинского осмотра, с целью проверить силу его легких и мышц.

Одно из первых мест, куда я попал, ступив на палубу «Неверсинка», оказался лазарет, где я застал одного из лекарских помощников, восседающего за столом, покрытым зеленым сукном. В этот день была его очередь совершать обход. Получив приказание от вахтенного офицера доложить упомянутому лицу, чтó мне от него нужно, я прокашлялся, чтобы привлечь его внимание, а затем, попав в поле его зрения, вежливо поставил его в известность, что прибыл к нему с целью быть тщательно осмотренным и обследованным.

— Раздевайтесь, — был ответ, после чего, засучив обшитый золотом рукав, он начал меня ощупывать. Он поддал мне под микитки, стукнул в грудь, приказал встать на одну ногу и вытянуть другую горизонтально. Осведомился, есть ли у меня в семье чахоточные [425]; случаются ли приливы крови к голове; не страдаю ли я подагрой; сколько раз в жизни мне отворяли кровь; сколько времени я провел на берегу и сколько в плавании, присовокупив к тому еще ряд вопросов, безнадежно ускользнувших из моей памяти. Закончил он допрос удивительным и мало чем оправданным: «А вы верующий?».

Это был наводящий вопрос, который несколько подкосил меня, однако я не вымолвил ни слова. Но, принявшись ощупывать мои икры, он поднял глаза и непостижимым образом вывел заключение: «Боюсь, что нет».

Под конец он признал меня здоровым как бык и написал на сей предмет удостоверение, с которым я и вернулся на палубу.

Этот лекарский помощник оказался существом весьма своеобразным, и когда я ближе с ним познакомился, мне перестал казаться странным вопрос, которым он заключил осмотр моей персоны.

Это был тощий человек с вывернутыми вовнутрь коленями, кислым, угрюмым выражением лица, которое еще усугублялось тем, что подбородок и щеки он брил так безжалостно, что они казались синими и словно замерзшими. Его давнее знакомство с военно-морскими недужными, видимо, наводило его на самые мрачные размышления по части состояния их душ и шансов на их спасение. Он был одновременно и лекарем и духовным лицом при больных, зловеще утешительными словами помогая им проглатывать пилюли, и среди матросов известен был под прозвищем «Пеликана» — птицы, подклювный мешок которой, выглядящий как отвислая челюсть, сообщает ей необыкновенно скорбное выражение.

Возможность получить освобождение от службы по болезни и отлежаться, когда вам неможется, — одна из немногих сторон, выгодно отличающих военный корабль от торгового судна. Но, как и все прочее в военном флоте, дело это подчинено корабельному распорядку и проводится с суровой неуклонностью, не допускающей никаких исключений из правил.

Врача на фрегате можно застать в лазарете в течение получаса, предшествующего утреннему построению; там, совершив свой утренний обход, он принимает всех кандидатов на освобождение. Если, посмотрев на ваш язык и пощупав пульс, он признает вас достойным занесения в список, его секретарь записывает вас в свою книгу, и с этого момента вы освобождаетесь от всех обязанностей и располагаете изобильным досугом для восстановления здоровья. Пусть заливается дудка боцмана, пусть ревет вахтенный офицер, пусть гоняется за вами командир вашего орудия, достаточно вашим однокашникам сказать, что вы в списке, ничто уже вас не касается. Даже у самого коммодора нет тогда на вас управы. Но не предавайтесь слишком бурно радости, ибо вы в безопасности, только когда погребены в мрачных глубинах лазарета. Взбреди вам в голову дохнуть свежим воздухом на верхней палубе и заметь вас там кто-либо из офицеров — тщетны будут все попытки сослаться на болезнь, ибо считается абсолютно невозможным, чтобы у какого-либо истинного военно-морского больного достало сил вскарабкаться наверх по трапам. А кроме того, сырой морской воздух, скажут они вам, для больного противопоказан.

Но, несмотря на все это, несмотря на мрак и духоту лазарета, на которые записавшийся в больные вынужден обречь себя до тех пор, пока врач не объявит его исцеленным, бывает много случаев, особенно во время длительных периодов дурной погоды, когда мнимые больные готовы вынести мрачное лазаретное заточение, лишь бы не страдать от тяжелой работы и мокрых бушлатов.

Где-то мне попался рассказ о том, как черт записывал исповедь одной женщины на куске пергамента и то и дело вынужден был растягивать его зубами, чтобы вписывать все новые грехи. Нечто весьма похожее на это происходило с нашим писарем, которому приходилось все больше удлинять и удлинять список больных, для того чтобы вписать все фамилии освобожденных во время нашего плавания вокруг мыса Горн. То, что матросы называют горновской лихорадкой, получило угрожающее распространение, хотя она мгновенно прекратилась, стоило нам добраться до хорошей погоды, каковое волшебное исцеление, как это бывает со многими другими больными, можно приписать единственно чудодейственной перемене климата.

Сколь это ни странно, но на широте мыса Горн иные «сачки» готовы вынести и банки, и кровопускание, и нарывное, лишь бы не покидать лазарета. С другой стороны, бывают случаи, когда действительно больной и нуждающийся в лечении матрос будет упорно отказываться от освобождения, так как в этом случае он лишится грога.

На каждом американском военном корабле, уходящем в плавание, имеется весьма порядочный запас вин и различных вкусных вещей, предназначенный по закону для больных, будь то офицеры или матросы. И одна из клеток специально отведена под казенных цыплят для больных. Впрочем, на «Неверсинке» единственной легкой пищей, перепадавшей последним, были саго и аррорут [426], да и ту они получали лишь при серьезном заболевании; но, насколько я знаю, им никогда не прописывалось вино, в каких бы то ни было количествах, хотя казенные бутылки часто шли в кают-компанию для лечения занемогших офицеров.

И хотя клетка казенных цыплят пополнялась в каждом порту, но никогда ни одна пара их не пошла на бульон для больных матросов. Куда они исчезали, кто-нибудь да должен был знать. Но так как сам я об этом ничего определенного сказать не могу, я не стану повторять то, что упорно твердили матросы, а именно, что благочестивый Пеликан, оправдывая данное ему прозвище, был особенно падок до птицы. Я тем менее склонен верить всем этим сплетням, что последний отличался крайней худобой, чего не могло бы быть, если бы он вкушал столь питательную пищу, как куриные ножки, блюдо, которое рекомендуется кулачным бойцам во время тренировки. Но как трудно отказаться от подозрений, когда перед тобою столь подозрительная личность. Пеликан! Все равно я тебе не верю.

LXXVIII

Невеселые времена для нашей артели

В первый же из жарких дней, которые мы провели в штилевой полосе на экваторе, в список освобожденных попал Шенли, один из моих товарищей по бачку, который уже некоторое время жаловался на нездоровье.

Старый артиллерийский унтер-офицер Прайминг, человек с заячьей губой, столовавшийся вместе с нами, был, как подобает артиллеристу, заряжен до дула желчью, а сверх того забил поверх нее изрядный пыж матросского суеверия. Так вот, этот унтер-офицер пустился в самые мрачные и дикие рассуждения, странно окрашенные неподдельным чувством и искренним огорчением, едва узнал о болезни Шенли, сразившей его вскоре после несчастного случая со старшиной крюйс-марселя Лысым, нашим товарищем по бачку, и ужасного конца ампутированного фор-марсового, другого нашего однокашника.

Мы все сидели по-турецки между пушек, когда нам впервые сообщили печальное известие о болезни Шенли.

— Так я и знал, так я и знал, — прогнусавил Прайминг, — черт возьми, говорил я вам или нет? Эх, неладное это дело. А все из-за того, что за столом нас тринадцать стало. Надеюсь, он не опасно, как слышно, ребята? Вот бедняга! Все было хорошо, пока этот Белый Бушлат к нашему бачку не присоседился. Пожалуй, так нас не боле трех останется, когда мы якорь бросим. Но как он себя сейчас-то чувствует? Вы его навещали? Да пропади ты пропадом, Иона несчастный! Как только можешь ты спокойно спать, зная, что из-за тебя у нас чертова дюжина за столом получилась! Только из-за тебя один на тот свет отправился, а Лысого ты на всю жизнь калекой оставил, а тут еще Шенли вверх килем перевернулся. Да пропади ты пропадом со своим бушлатом!