Белый Бушлат - Герман Мелвилл

Убитых матросов, как только они падали, согласно принятому обычаю, спускали за борт; нет сомнения, что вид стольких трупов, валяющихся повсюду, говорил негр, мог бы удручающе подействовать на оставшуюся в живых прислугу орудий. Среди прочих случаев он привел следующий. Ядро, ворвавшееся через один из портов, убило наповал две трети расчета одного орудия. Командир следующего орудия, бросив шнурок замка, который он только что дернул, стал переворачивать убитых, чтобы опознать их; увидев вдруг своего однокашника, с которым он совершил много плаваний, он расплакался и, подняв труп на руки, отнес его в сторону, подержал мгновение над водой и воскликнул:

— Господи, господи, Том!

— К черту твои молитвы! Швыряй его за борт и живо к орудию! — заорал на него раненый лейтенант. Пришлось подчиниться приказанию, и убитый горем матрос возвратился к своей пушке.

Рассказы Чернявого вполне могли бы преломить меч сего военно-морского мира в его ножнах, и, размышляя о жестокой, кровавой славе, которой морские герои покрыли себя во время подобной бойни, я задал себе вопрос, действительно ли славен был гроб, в котором похоронили Нельсона, гроб, преподнесенный ему при жизни капитаном Хэллоуэллом [406]; был он выдолблен из грот-мачты французского линейного корабля «L'Orient»[407], который англичане взорвали во время битвы при Абукире, уничтожив при этом сотни французов.

Мир тебе, лорд Нельсон, там, где ты покоишься в своей истлевшей мачте! Но если бы дело касалось меня, я предпочел бы быть похороненным в стволе какого-нибудь зеленого дерева и даже после смерти чувствовать, как жизненные соки обращаются вокруг меня, ощущая, что что-то из моей мертвой плоти переходит в живую листву, осеняющую мирную мою могилу.

LXXV

«Топить, жечь и уничтожать»

Из печатного адмиралтейского

приказа военного времени

Среди бесконечного количества былей и небылиц, травившихся на марсе во время приятного перехода на север, ничто не могло сравниться с рассказами Джека Чейса, нашего старшины.

Лучшего собеседника, чем наш несравненный Джек, невозможно было придумать. Вещи, о которых другим приходится лишь читать или которые могут привидеться во сне, Джек видел собственными глазами или испытал самолично. В свое время он был отважным контрабандистом и мог рассказать о длинном девятифунтовике с пыжами из французских шелков, о патронах, набитых вместо пороха лучшим чаем, о картечи, состоящей из вест-индских сладостей, о матросских бушлатах и штанах, подбитых драгоценными кружевами, о ножках столов, полых, как стволы мушкетов, и плотно набитых редкостными лекарствами и специями. Он мог рассказать кое-что и о некой вдове небезупречной нравственности — прекрасной перекупщице контрабандных товаров на английском побережье, весьма сладко улыбавшейся контрабандистам, когда те продавали ей по дешевке шелка и кружева. Она называла их героями, орлиными сердцами и просила привозить ей побольше товаров.

Он мог рассказывать о жестоких схватках с таможенными катерами его британского королевского величества в полунощных бухтах, об аресте кучки сорвиголов, впоследствии насильно завербованных в матросы на военный корабль, о том, как эти матросы поклялись, что главарь их убит, о предписании, посланном на корабль, доставить в суд за долги одного из них — это был сдержанный, благообразный мужчина — и как он отправился на берег, будучи под сильнейшим подозрением, что именно он и есть убитый главарь, и как все это была лишь успешная уловка, чтобы спасти его.

Но лучше всего Джек умел рассказывать о бое при Наварине, ибо был командиром одного из орудий на батарейной палубе флагманского корабля «Азия» адмирала Кодрингтона [408]. Владей я даже слогом доброго старого Чэпмена [409] в его переводе Гомера, и то я едва ли решился бы передать, как славный Джек рассказывал об этой битве, когда 20 октября 1827 года тридцать два английских, французских и русских корабля атаковали и победили в восточной части Средиземного моря оттоманский флот в составе трех линейных кораблей, двадцати пяти фрегатов и роя брандеров и мелких судов.

«Мы рвались напасть на них, — рассказывал Джек, — а когда открыли огонь, то оказались все равно что дельфин среди стаи летучих рыб. Когда мы стали прицеливать орудия, был брошен клич: „Пусть каждый выберет себе птицу“. И дымили же, ребята, все эти пушки, точно ряды голландских трубок! Мои комендоры держали за пазухой маленькие флажки, чтобы прибить их к мачте в случае, если бы корабельный флаг оказался сбит выстрелом. Обнажившись до пояса, мы дрались, как бешеные тигры, и шпарили ядрами по туркам, будто по кеглям. У них на вантах было черным-черно от стрелков, и насело же их там, точно голубей на соснах; ну, наша морская пехота и посыпала их свинцовым горохом и крыжовником — так густо, как град выпадает на Лабрадоре. Да, жаркое было дело, ребята. Чертовы турки всадили в ветхий корпус „Азии“ целый карьер мраморных ядер, каждое ядро по сто пятьдесят фунтов. Из трех портов они сделали один. Но сдачи мы им дали как надо. Ату их, мой бульдог! — сказал я, похлопывая мою пушку по казенной части. — Проруби-ка люки в их бесурманских [410] бортах! Белый Бушлат, вот где, парень, тебе надо было бы побывать. Вся бухта была усеяна мачтами и реями, ну точь-в-точь как скопище коряг на реке Арканзас. Дождь пригорелого риса и маслин от взрывавшегося противника падал на нас, как манна небесная в пустыне.

— Аллах! Аллах! Магомет! Магомет! — раздирало воздух; кое-кто выкрикивал эти имена сквозь порты турецких кораблей; другие визгливо кричали, захлебываясь в воде, где чубы на их бритых головах казались черными змеями на полузахлестнутых приливом скалах. Они верили, что их пророк вытянет их в рай, но они опускались на пятьдесят саженей, до самого дна бухты.

— Что, чертовы гометане [411] еще не сдаются? — спросил мой первый заряжающий, высовывая голову из порта и посматривая на турецкий линейный корабль подле нас. В то же мгновение голова его пролетела мимо меня, как пексанский снаряд, и флаг Неда Ноулза был спущен навеки. Мы оттащили его труп в сторону и отомстили за него купоровой наковальней, которую вогнали в дуло; мой товарищ забил вместо пыжа окровавленную шотландскую шапочку покойника, и все вместе полетело в линейный корабль. Клянусь богом войны, ребята, вряд ли что-нибудь осталось от этого судна, чтобы вскипятить котелок с водой. Крепко потрудились в этот день, ничего не скажешь, хоть и грустная то была работа. В ту ночь, когда все кончилось, я заснул на ящике с картечью вместо подушки и спал крепко. Но надо было видеть целую шлюпку, нагруженную турецкими флагами, которые один из наших командиров впоследствии отвез домой; он клялся, что украсит ими сад своего батюшки точно так, как мы в праздничные дни расцвечиваемся флагами».

— Хоть вы и порядком потрепали турок при Наварине, благородный Джек, сами-то вы одной лишь щепкой отделались, — сказал один из марсовых, глядя на покалеченную руку старшины.

— Но со мной и с одним из лейтенантов могло случиться кое-что и похуже. Ядро попало в косяк моего порта и разбросало щепы направо и налево. Одна из них срезала поля моей шляпы до самого лба, а другая сбрила каблук левого сапога лейтенанта. Третье ядро убило моего порохового мартышку, не прикоснувшись к нему.

— Как это так, Джек?

— А вот, просвистело мимо него, а он богу душу и отдал. Он сидел на куче пыжей; когда пыль с покрытых порохом переборок развеялась, я обратил внимание, что он сидит и не шелохнется, а глаза у него вытаращены. Я как ударю его по плечу: «Герой ты мой маленький», а он возьми да и уткнись носом мне в ноги. Я приложил ему руку к сердцу — а он готов. И царапинки на нем не было.

Тут среди слушателей воцарилось молчание, прерванное наконец вторым грот-марсовым старшиной:

— Благородный Джек, знаю, что ты о себе рассказывать не любишь, но скажи нам все же, что ты сделал в этот день.

— Ну, друзья, тут не столько я потрудился, сколько моя пушка. Но могу похвастаться, что именно она сбила грот-мачту у турецкого адмирала. И пня от нее не хватило бы, чтобы справить деревяшку лорду Нельсону.

— Вот как? А я-то думал, что, глядя в прицел и дернув вовремя шнур, удается направить снаряд куда следует. Разве не так, Джек?

— Направил выстрел, что сбил мачту с турецкого флагмана, командующий эскадрой — бог всемогущий, — а я только прицел установил.

— Но что ты почувствовал, Джек, когда пуля тебе клешню попортила?

— Почувствовал? На палец легче стало, вот и все. А кроме того, у меня их еще девять осталось, и они очень пригодились, когда на другой день после боя пришлось в порванном такелаже возиться, ибо, да будет вам известно, друзья, что самое трудное начинается, когда пушки убраны внутрь. Три дня я одной рукой помогал работе в такелаже в тех же брюках, что были на мне в бою; кровь на них запеклась и затвердела так, что они выглядели как блестящий красный сафьян.