Московские легенды. По заветной дороге российской истории - Владимир Муравьев

В заключение Послания патриарх призывает Совет народных комиссаров: «Отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры, обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани…»

Послание патриарха Тихона Совету народных комиссаров вызвало у руководителей советской России раздражение, ответом стали новые угрозы и столь любезные сердцу российского Фукье-Тенвиля — Дзержинского «расправы». С тех пор и до 1950-х годов все революционные праздники отмечались органами массовыми арестами.

Первым патриарху ответил Ленин. В годовщину Октябрьской революции 7 ноября 1918 года из многочисленных праздничных вечеров, состоявшихся тогда в Москве, он выбрал для произнесения праздничной речи митинг-концерт сотрудников Всероссийской чрезвычайной комиссии. Митинг-концерт проходил в клубе ВЧК, под который была занята часть помещений дома № 13 (бывшего Трындина). В память этого посещения Лениным клуба ВЧК на доме 22 апреля 1957 года и была установлена мемориальная доска работы скульптора П. В. Данилова.

На митинге Ленин произнес речь, в которой он полностью одобрил деятельность ВЧК, а появившиеся к тому времени в печати многочисленные сообщения о преступлениях, совершавшихся чекистами, назвал «нападками на деятельность ЧК», пригрозил недовольным и оправдал зверства чекистской уголовщины «марксизмом».

Эта краткая речь В. И. Ленина представляет собой великолепный образец его публицистики, в ней в полной мере проявились такие ее черты, как ложь, фарисейство, лицемерие, кровожадность и беззастенчивая, не заботящаяся о правдоподобии демагогия. Эта речь объясняет и то, почему чекисты могли почти открыто и абсолютно безнаказанно творить свои беззакония. Вряд ли сейчас кто из читателей обратится к собранию сочинений В. И. Ленина, чтобы найти и прочесть, что говорил он чекистам в первую годовщину Октябрьской революции, поэтому привожу ее полностью.

Речь Ленина, по газетному отчету, сопровождалась «бурей аплодисментов».

«Товарищи, чествуя годовщину нашей революции, мне хочется остановиться на тяжелой деятельности чрезвычайных комиссий.

Нет ничего удивительного в том, что не только от врагов, но часто и от друзей мы слышим нападки на деятельность ЧК. Тяжелую задачу мы взяли на себя. Когда мы взяли управление страной, нам, естественно, пришлось сделать много ошибок, и естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза. Обывательская интеллигенция подхватывает эти ошибки, не желая вникнуть глубже в сущность дела. Что удивляет меня в воплях об ошибках ЧК — это неумение поставить вопрос в большом масштабе. У нас выхватывают отдельные ошибки ЧК, плачут и носятся с ними.

Мы же говорим: на ошибках мы учимся. Как во всех областях, так и в этой мы говорим, что самокритикой мы научимся. Дело, конечно, не в составе работников ЧК, а в характере деятельности их, где требуется решительность, быстрота, а главное — верность. Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю ее с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие. Это напоминает мне проповедь Каутского о диктатуре, равняющуюся поддержке буржуазии. Мы же говорим из опыта, что экспроприация буржуазии достается тяжелой борьбой — диктатурой.

Маркс говорил: между капитализмом и коммунизмом лежит революционная диктатура пролетариата. Чем больше он, пролетариат, будет давить буржуазию, тем бешенее будет ее отпор. Мы знаем, как во Франции в 1848 году расправлялись с пролетариями, и когда нас упрекают в жестокости, мы недоумеваем, как люди забывают элементарнейший марксизм. Мы не забыли восстания юнкеров в Октябре, мы не должны забывать про ряд подготовляющихся восстаний. Нам приходится, с одной стороны, учиться творческой работе, а с другой — сломить сопротивление буржуазии. Финляндская белая гвардия не постеснялась расстреливать рабочих, несмотря на ее „демократичность“. В глубоких массах укрепилась мысль о необходимости диктатуры, несмотря на ее тяжесть и трудность. Вполне понятно, примазывание к ЧК чуждых элементов. Самокритикой мы их отшибем. Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, — нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом».

Затем с опровержением обличений в свой адрес выступило руководство ВЧК.

Сами руководители ВЧК считали свои карательные действия не только не чрезмерными, но даже недостаточными. В 1918 году Лацис заявил официально: «Если можно обвинить в чем-нибудь ЧК, то не в излишней ревности к расстрелам, а в недостаточности применения высшей меры наказания… Мы все время были чересчур мягки, великодушны к побежденному врагу!»

Ему вторит другой из высших руководителей ВЧК Я. X. Петерс. В статье «ВЧК в первый год советской власти», подводящей итоги деятельности ЧК за этот год, он объяснял гражданам советской России: «Многим не были ясны и разница между репрессиями в прошлом и настоящем, и тяжести, стоящие перед революцией. Многие не понимали, что октябрьские дни не разрешили вопроса классовой борьбы, что это только начало, что враг не дремлет, что он притаился, набираясь сил… Все эти обстоятельства настраивали многих так сентиментально, что они неохотно шли в органы ВЧК, не хотели идти на обыски и аресты, вести следствия, и нужна была полоса длительной борьбы и поражений, чтобы каждому революционеру стало ясно, что революция не делается в шелковых перчатках, что там, где есть война, — есть жертвы, что другого выхода нет. И уже летом 1918 года, когда мне приходилось в Московском Совете делать доклад о раскрытом эсеровском и меньшевистском заговоре и передавать содержание материалов, найденных при обыске, меньшевики, которые тогда еще входили в Московский Совет, кричали на меня: „Охранник!“»

Получил ответ и М. С. Ольминский. Его обвинение чекистов в уголовщине было названо в органе ВЧК «Еженедельник» лепетом «трусливого дитяти», и далее следовало предупреждение в адрес интеллигенции вообще: «Нужно сказать прямо и откровенно, что интеллигенции нечего стало делать, все переговорила и переписала, не с кем стало вести полемику… так давай искусственно создавать грызню междуведомственную (Ольминский был тогда членом редколлегии „Правды“ и членом Коллегии Наркомфина. — В. М.), тогда будет около чего почесать язык…»

Между тем ВЧК расширялась, увеличивались ее штаты и масштабы деятельности. В конце 1918 года из ВЧК была выделена Московская чрезвычайная комиссия, она заняла отдельное помещение — дом № 14 по Большой Лубянке, бывшую усадьбу графа Ростопчина с главным домом, флигелями и надворными постройками.

МЧК работала под руководством ВЧК, но имела и некоторую автономию.

В торговом распределителе сотрудников ОГПУ. Фотография начала 1920-х гг.

Тюрьму МЧК в Москве называли «Корабль смерти», так как она помещалась в подвале и туда спускались по крутой лестнице, напоминавшей корабельную, ведущую в трюм.

Писатель М. А. Осоргин пять дней провел в этой тюрьме. «Яма, подвальное светлое помещение… сейчас — знаменитый „Корабль смерти“, — так описывает он тюрьму ВЧК. — Пол выложен изразцовыми плитками. При входе — балкон, где стоит стража, молодые красноармейцы, перечисленные в отряд особого назначения, безусые, незнающие, зараженные военной дисциплиной и страхом наказания. Балкон окружает „яму“, куда спуск по винтовой лестнице и где семьдесят человек, в лежку, на нарах, на полу, на полированном большом столе, а двое и внутри стола — ждут своей участи».

Для Осоргина его пребывание в «Корабле смерти» окончилось благополучно, и благодаря этому мы можем прочесть о нем в его воспоминаниях.

«Проходят дни в ожидании. Есть несколько книжек, в их числе „Виктория“ Кнута Гамсуна. Я облюбовал в подвале отдельную, пристроенную из досок комнату, куда никто не заходит. Лежу на лавке и читаю Гамсуна. Какая нежная книга! Это — комната смертников, но сейчас пустует, так как пока все, кто нужно, расстреляны. На стенах прощальные надписи. Мой арест случаен. Бывают также случайные расстрелы; бывают и такие же освобождения. Союз писателей еще пользуется некоторым вниманием: я член его правления. Меня освобождает лично Каменев, народный комиссар, член Совета рабочих депутатов. „Маленькое недоразумение, — поясняет Каменев, — но для вас как писателя это — материал. Хотите, подвезу вас домой, у меня машина“. Я отказываюсь, вскидываю на плечи свой узелок и шагаю пешком. За пять дней в Корабле смерти я действительно мог собрать кое-какой материал, если бы сам не чувствовал себя бездушным материалом. На расстрел был уведен только один бледный мальчик с порочным лицом: его опознал „комиссар смерти“, иногда приходивший взглянуть с балкона внутрь нашей ямы; сам — бывший бандит, теперь — гроза тюрьмы и герой террора, он узнал мальчика, моего второго соседа, весело его окликнул, и затем заключенный был вызван „по городу с вещами“. Мы знали, что он не вернется».