Пятьдесят слов дождя - Аша Лемми

вырвало зеленой желчью. А потом, когда желчь ушла, ее вырвало только воздухом.

Сквозь жгучую пелену слез Нори видела свое отражение в зеркале.

Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя.

А потом она закричала.

– Ненавижу тебя!

Ты должна была знать. Глупая девчонка.

Она рухнула на пол и почувствовала, как что-то хрустнуло в голове. В комнате не осталось воздуха, и теперь ее дыхание становилось все медленнее и медленнее, а перед глазами все плыло. Она раскинула руки и уставилась в потолок.

Чувство между болью и освобождением.

Освободи меня от моего обещания.

Отпусти.

Хватит. Я пыталась.

Отпусти меня.

Возник поразительный белый свет, ярче любого солнца, а затем, впервые в жизни, кто-то ей ответил.

Нори

Я просыпаюсь в саду.

Должно быть, меня сюда принесли. Я чувствую запах цветов еще до того, как открываю глаза. Аромат каждого существующего экзотического цветка наполняет мое тело, я окружена им.

Это не мой сад.

Я открываю глаза и вижу, что он бесконечен; сад простирается за горизонт. Небо идеального синего цвета, а облака плотные и кремовые, как будто кондитер изготовил их вручную. Ласковое солнце заливает все вокруг мягким белым светом.

Я знаю, что это не обычный сад. Я также знаю, что мне предназначено быть здесь.

Я встаю и прикрываю глаза рукой, чтобы защитить их от света. Порезы на руках исчезли, как будто и не было.

Я слегка наклоняюсь и приподнимаю подол своего кимоно, белого, как алебастр, и сшитого из тончайшего шелка. Оно украшено крошечным мелким жемчугом и расшито кику но хана, хризантемами. Поднимаю край до талии и провожу пальцами по мягкой плоти внутренней части бедра. Мой шрам тоже исчез. Я поправляю юбку и начинаю идти, не знаю куда, но вперед.

Я иду под деревьями с низко свисающими ветвями, тяжелыми от спелых гранатов и яблок, бананов и лаймов, слив, абрикосов, вишен и фруктов, названий которых я не знаю. По высокой траве разбросаны гроздья красных цветов, похожих на упавшие фейерверки. Я наклоняюсь, чтобы поднять розовую розу.

На стебле нет шипов.

Затем доносится мягкий, прекрасный звук. Я даже не колеблюсь, прежде чем последовать за ним. Это похоже на песню сирены. Я никогда не могла устоять перед ней, да и не хотела бы сопротивляться. Я не спрашиваю себя, куда я иду или почему нахожусь в этом месте, явно не предназначенном для глаз смертных. Может быть, я мертва.

Я прижимаю руки к животу и продолжаю идти. Если я мертва, то и пусть. Это место… рай. И здесь ничего не болит. Всю свою жизнь я носила в себе тупую боль, такую постоянную, что я едва ее замечала. А теперь замечаю, потому что она исчезла.

Слышится ровное журчание ручья где-то поблизости, на фоне песни. А та, кстати, звучит теперь очень знакомо.

Я невольно иду быстрее, пытаюсь поймать мотив. Земля теплая под моими босыми ногами. Где же я слышала эту песню?

Звук становится громче и насыщеннее, омывая меня и очищая от всей боли, которую я когда-либо испытывала. Теперь я бегу. Бегу через рощу деревьев, ветви которых изгибаются, образуя нимб над моей головой. Я бегу мимо чистого пруда, где плещутся утята. Бегу, пока не оказываюсь на лугу с темно-фиолетовыми лютиками, доходящими мне до пояса, и улыбчивыми красными маками.

Сердце колотится в груди, глаза лихорадочно блуждают в поисках источника музыки. Немного впереди меня – дерево. Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть, и понимаю: дерево персиковое.

Тогда я узнаю.

Это «Аве Мария» Шуберта. Моя первая и единственная колыбельная.

На этот раз я не бегу. Я иду, как ребенок, который только учится ковылять. Я не осмеливаюсь идти быстрее. Я не смею дышать. Боюсь сделать что-нибудь такое, что могло бы нарушить окружающую гармонию, на каком бы плане существования я ни находилась. Я раздвигаю высокую траву и подхожу к подножию дерева.

Там, на земле, сидит Акира. Его скрипка небрежно лежит рядом.

Аники.

Именно таким я видела его в последний раз. Гладкая бледная кожа, темные, аккуратно зачесанные назад волосы; он ухмыляется, видя выражение моего лица.

Аники.

– Имото[30], – говорит он. – Давно не виделись, да?

Я плачу. Слезы текут по моим щекам, хотя мне не грустно. Я пытаюсь заговорить, однако ничего не выходит.

Акира.

А потом я бросаюсь в его объятия. Он крепко обнимает меня, прижимаясь к моей макушке. Я утыкаюсь лицом ему в шею и беспомощно всхлипываю, слушая его сердцебиение и чувствуя его обжигающее тепло. Он не пытается меня успокоить. Он просто держит меня, пока рыдания не стихают, а затем отстраняется и берет за плечи, чтобы посмотреть в заплаканное лицо.

– Ничего страшного, – улыбается он, смахивая слезу с моей щеки большим пальцем. – Теперь с тобой все в порядке. Все хорошо.

Я шмыгаю носом и смотрю в ясные серо-черные глаза.

– Ты умер, – шепчу я.

Он хихикает.

– Так и есть.

– Но… ты здесь.

Я чувствую жар, исходящий от его тела. Он очень даже живой.

– Ты настоящий.

– Да.

У меня больше нет вопросов. Мне все равно, рай это, ад или чистилище. Акира здесь. Здесь, со мной. Я прижимаюсь к его груди, как будто могу объединить нас одной лишь силой воли.

– Прости меня. Аники, прости. Это все из-за меня. Ты умер из-за меня.

Он качает головой.

– Я умер из-за страха и ненависти. Не из-за тебя.

– Погибнуть должна была я. Ты должен был жить. А я жить не могу. Я не сделала ничего важного, я не такая как ты. Я проиграла. Прости.

Акира вздыхает.

– Ахо, – говорит он наконец. – Прошло столько времени, а ты все еще не понимаешь.

Я поднимаю глаза, чтобы взглянуть на него сквозь ресницы.

– Что?

– Каждый выбор, который я когда-либо делал, был моим собственным. Я ни о чем не жалею.

– Но если бы ты никогда не встретил меня…

Он приподнимает мой подбородок и смотрит мне в глаз-а.

– Нори, – произносит он очень тихо, – я бы предпочел умереть молодым, чем прожить сто лет, не зная тебя.

У меня нет слов. Все, о чем я могу думать…

– Почему?

Он пожимает плечами.

– Ты моя сестра.

– Скажи мне, что делать, аники, – умоляю я. – Пожалуйста.

Акира грозит пальцем.

– Ох, Нори, ты ведь знаешь, что я не могу этого сделать. Ты должна выбрать свой собственный путь.

– Я не в состоянии, – шепчу я.

Все пути передо мной извилистые, и я не вижу, куда они ведут. Нет выбора, который не потребовал бы жертв; нет способа избежать