Принцесса Клевская (сборник) - Мари Мадлен де Лафайет

– Я даю вам, – сказал я ему, – тот совет, которому сам бы последовал; искренность для меня так важна, что я думаю, если моя возлюбленная или даже моя жена мне признается, что ей нравится кто-то другой, я огорчусь, но не рассержусь. Я откажусь от роли любовника или мужа, чтобы стать ей советчиком и утешителем.

Эти слова вызвали краску на щеках принцессы Клевской; она увидела в них некую связь с тем состоянием, в котором пребывала, и это так удивило и взволновало ее, что она долго не могла прийти в себя.

– Сансер поговорил с госпожой де Турнон, – продолжал принц Клевский, – он сказал ей все, что я ему советовал; но она столь пылко его разуверяла и казалась столь оскорбленной его подозрениями, что он полностью от них отказался. Тем не менее она отложила свадьбу до его возвращения из путешествия, в которое он собирался и которое обещало быть долгим; но до самого его отъезда она так безупречно себя вела и, казалось, так горевала, что я, как и он, поверил в искренность ее любви. Он уехал около трех месяцев назад; за время его отсутствия я мало виделся с госпожой де Турнон: я был совершенно поглощен вами и знал только, что он скоро должен вернуться.

Позавчера, приехав в Париж, я узнал, что она умерла; я послал к нему справиться, нет ли от него вестей. Мне сказали, что он вернулся накануне, то есть как раз в день смерти госпожи де Турнон. Я тотчас же отправился к нему, догадываясь, в каком его найду состоянии; но его горе далеко превосходило все, что я мог вообразить.

Я никогда не видел скорби столь глубокой и столь сердечной; завидев меня, он бросился мне на шею и залился слезами. «Я не увижу ее больше! – повторял он. – Я не увижу ее, она мертва! Я не был ее достоин; но я вскоре за ней последую!»

После чего он умолк; а затем, время от времени повторяя снова: «Она мертва, я больше не увижу ее!» – он разражался слезами и воплями и, казалось, потерял рассудок. Он сказал, что нечасто получал от нее письма во время своего отсутствия, но не удивлялся этому, потому что знал ее и знал, как трудно ей было решиться писать. Он не сомневался, что женился бы на ней по возвращении; он считал ее самой прелестной и самой верной из всех женщин на свете, он верил, что был нежно любим, он потерял ее в тот миг, когда надеялся соединиться с нею навеки. Все эти мысли причиняли ему жгучую боль, совершенно его сломившую; и признаюсь, что и я был невольно тронут.

Однако я вынужден был покинуть его и отправиться к королю, я пообещал, что скоро вернусь. Я и в самом деле вернулся и был несказанно изумлен, найдя его совсем не таким, каким оставил. Он стоял в своей спальне с выражением ярости на лице, то делая несколько шагов, то останавливаясь, словно был вне себя. «Входите, входите, – сказал мне он, – смотрите на самого злополучного человека на свете, я в тысячу раз несчастнее, чем был до сих пор: то, что я сейчас узнал о госпоже де Турнон, хуже смерти».

Я подумал, что рассудок его совершенно помутился от горя; я не мог вообразить, что есть нечто худшее, чем смерть женщины, которую любишь и которой любим. Я сказал ему, что, пока его скорбь имела какие-то границы, я не осуждал ее и сочувствовал ей, но что я перестану его жалеть, если он впадет в отчаянье и потеряет разум.

«Это было бы слишком большим счастьем для меня – лишиться разума, а вместе с ним и жизни, – воскликнул он. – Госпожа де Турнон была мне неверна, и я узнаю о ее неверности и измене на следующий день после известия о ее смерти, когда душа моя до краев наполнена самой жгучей скорбью и самой нежной любовью, какие только жили в человеческом сердце; в ту минуту, когда образ ее и ее чувства ко мне представляются мне самим совершенством, оказывается, что я был обманут и что она не заслуживает моих слез; и я так же горюю о ее смерти, как если б она была мне верна, и так же оскорблен ее неверностью, как если б она не была мертва. Если бы я узнал об измене до ее кончины, то ревность, негодование, гнев охватили бы меня и словно сделали нечувствительным к боли утраты; а теперь я в таком состоянии, что не могу ни утешиться, ни возненавидеть ее».

Судите сами, как я был изумлен словами Сансера; я спросил его, как он узнал то, что мне рассказал. Он поведал мне, что, как только я вышел из его дома, Этутвиль, его близкий друг, не посвященный, однако, в тайну его любви к госпоже де Турнон, явился с ним повидаться. Не успев сесть, он разразился слезами и стал просить у Сансера прощения, что скрывал от него то, что собирался сказать теперь; он умолял пожалеть его, он хотел открыть Сансеру свое сердце, ведь тот видел перед собой человека, более всех на свете опечаленного кончиной госпожи де Турнон.

«Это имя, – продолжал Сансер, – так меня поразило, что хотя первым моим побуждением было сказать ему, что я опечален больше, чем он, у меня не хватило сил говорить. Затем он рассказал мне, что был влюблен в нее уже полгода; что он все хотел мне об этом рассказать, но она прямо ему запретила, и так строго, что он не посмел ослушаться; что он понравился ей почти сразу же, как только в нее влюбился; что они скрывали свою страсть ото всех; что он никогда не бывал у нее открыто; что он был счастлив утешить ее после смерти мужа; и что, наконец, он собирался жениться на ней, как раз когда она умерла; но что этот брак, основанный на страсти, казался бы заключенным из долга и послушания: она сумела сделать так, что отец приказал ей выйти за него замуж, чтобы не было слишком разительной перемены в ее поведении, показывавшем, что она и не помышляет о вторичном замужестве.

Чем больше Этутвиль говорил, – сказал мне Сансер, – тем больше я верил его словам; они казались мне правдоподобны; время, когда, как он утверждал, началась его любовь к госпоже де Турнон, совпадало с тем, когда я стал замечать в ней перемену; но спустя минуту я уже думал, что он лжет или по меньшей мере бредит. Я был готов ему это сказать, затем мне захотелось все выяснить, я начал его расспрашивать и сделал вид, что сомневаюсь в его словах; в конце концов я приложил столько усилий, чтобы увериться в своем несчастье, что он спросил, знаком ли мне почерк госпожи де Турнон. Он положил мне на постель четыре письма от нее и ее портрет, в эту минуту вошел мой брат; у Этутвиля лицо было так залито слезами, что он принужден был удалиться, чтобы это скрыть, он сказал мне, что вернется вечером забрать то, что мне оставил, а я поторопил брата уйти, под тем предлогом, что мне нездоровится, – мне не терпелось взглянуть на те письма, что Этутвиль у меня оставил, в надежде найти там что-нибудь, что дало бы мне возможность не верить всему сказанному Этутвилем. Но увы! Что же я там нашел? Какую нежность! Какие клятвы! Какие твердые обещания выйти за него! Какие письма! Мне она никогда не писала подобных. И вот, – продолжал он, – я страдаю одновременно и из-за ее смерти, и из-за ее неверности; эти два горя часто сравнивают, но никогда один и тот же человек не мучился тем и другим сразу. Признаюсь, к стыду своему, что утрата ее мне все еще больнее, чем ее измена; я не могу счесть ее настолько виновной, чтобы смириться с ее смертью. Если бы она была жива, я мог бы утешиться тем, что высказал бы ей свои упреки и отомстил за себя, заставив ее понять, как дурно она поступила. Но я не увижу ее больше, – повторял он, – я не увижу ее; это несчастье – величайшее из всех. Я желал бы вернуть ей жизнь ценою своей. Что за мечты! Воскреснув, она жила бы для Этутвиля. Как я был счастлив вчера, – воскликнул он, – как счастлив! Я скорбел больше всех на свете, но моя скорбь была естественна, и мне было сладко думать, что я не утешусь никогда. Сегодня все мои чувства извращены. Ее притворной страсти ко мне я плачу ту же дань скорби, какую был бы должен платить страсти искренней. Я не могу ни ненавидеть, ни любить память о ней; я не могу ни утешиться, ни страдать. Но сделайте хотя бы так, – сказал он, вдруг оборотившись ко мне, – чтобы я никогда не видел Этутвиля; одно имя его наводит на меня ужас. Я отлично знаю, что не имею никаких причин быть на него в обиде: это я виноват, что скрывал от него свою любовь к госпоже де Турнон; если бы он знал об этом, то, быть может, не увлекся бы ею и она не была бы мне неверна, но он приехал ко мне рассказать о своем горе; мне его жаль. Да! Он вправе горевать, – воскликнул Сансер, – он любил госпожу де Турнон, был ею любим и больше никогда ее не увидит; и все же я чувствую, что не сумею победить свою ненависть к нему. Еще раз умоляю вас сделать так, чтобы я с ним не встречался».

Затем Сансер снова стал плакать, горевать о госпоже де Турнон, говорить с ней и обращаться к ней с самыми нежными словами; после чего он перешел к ненависти, жалобам, упрекам и проклятиям. Видя, в какое он впал неистовство, я понял, что мне понадобится помощь, чтобы его успокоить. Я послал за его братом, с которым расстался у короля; я поговорил с ним за порогом спальни, до того как он туда вошел, и рассказал, в каком состоянии Сансер. Мы отдали распоряжения, чтобы уберечь его от встречи с Этутвилем, и употребили часть ночи на то, чтобы постараться вернуть ему способность рассуждать здраво. Сегодня утром я застал его в еще большем горе; брат его остался с ним, а я вернулся к вам.