Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология

так жестока!

Я продолжал еще две остановки, пока не бросил эту затею.

Всегда заканчивается одинаково: ты стоишь одиноко

На бордюре, посасывая сигарету,

Раненый в сердце и немного несчастный.

Моя фантастическая авторучка

Я предпочитаю писать какой-нибудь старой ручкой,

найденной на улице,

Или акционной, с радостью принятой в дар от электриков,

Газовой компании или банка.

Не столько из-за того, что они дешево мне достались,

Сколько потому, что такое заимствование

Наполняет мое письмо индустриальным духом:

Запахом пота квалифицированных рабочих,

административных офисов

И тайной во всех ее смыслах.

Однажды я написал сложную поэму чернильной ручкой —

Чистая поэзия о чистом ничто,

Но теперь мне нравится дерьмо на бумаге, пот и сопли.

Поэзия не для зануд!

Поэма должна быть такой же честной, как индекс Доу Джонса —

Смесью реальности и абсолютного блефа.

Для чего мы растем такими чувствительными? Не для многого.

Поэтому я слежу одним глазом за рынком акций

И ценных бумаг. Фондовая биржа —

Это часть реальности – как и поэзия.

И поэтому я так радуюсь этой шариковой ручке

Из банка, которую я нашел одной темной ночкой

Перед закрытыми дверями магазина. Она чуть пованивает

Собачьей мочой, но пишет она фантастически.

Визит моего отца

Меня посетил умерший отец.

Он снова садится в свое кресло, которое осталось у меня.

«Ну что, Нильс!» – говорит он.

Он загорелый и сильный, волосы блестят,

Словно покрытые черным лаком.

Когда-то он передвигал могильные камни

При помощи стальной проволоки и колесной тележки, я помогал ему.

Теперь он отодвинул свой собственный.

Сам. «Как дела-то?» – говорит он.

Я рассказываю ему все помаленьку,

Мои планы, неосуществившиеся мечты.

На доске для квитанций собралось семнадцать счетов.

«Да выбрось ты их», —

Говорит он, – «снова придут!»

Смеется.

«Многие годы я был строг к себе», —

Говорит он, – «Я просыпался с мыслью,

Как бы стать лучше.

Вот что важно!»

Я предлагаю ему сигарету,

Но он сейчас бросил курить.

Снаружи солнце зажигает костры на крышах и каминных трубах,

Мусорщики грохочут и орут друг на друга

На улице. Мой отец поднимается,

Подходит к окну и смотрит на них.

«Заняты работой», – говорит он. – «Это хорошо.

Делай что-нибудь».

Проблемы с сердцем

Мы говорили о проблемах с сердцем

И внезапной смерти;

Шутили насчет

Картофельных чипсов, вина и сигарет.

Мы ели и пили. Затронули тему слегка,

Поскольку никто и не думал о том,

Что однажды каждый из нас окажется лежащим

В одиночестве на тротуаре или каком-то полу

С видом на шагающие ноги или ножки стула,

Пока кто-то порывисто будет обрывать

Пуговицы с нашей одежды

И звать на помощь.

Нет стыда в том,

Что умираешь на полу,

Поскольку и вовсе не было

Такого намерения.

Охота на ящериц в темноте

Во время этих убийств мы шли

Незамеченными вдоль озера.

Ты говорил о Бетховене,

Я разглядывал, как грач

Клюет собачье дерьмо.

Каждый из нас замкнут на себе,

Окружен оболочкой безразличия,

Которая защищает наши предубеждения.

Холисты верят, что бабочка в Гималаях

Одним взмахом крыльев может повлиять на климат

В Антарктике. Быть может, это правда.

Но когда въезжают танки,

А куски плоти и кровь каплями падают с деревьев —

Это неуютно.

Поиски истины – как охота на ящериц

В темноте. Виноград из Южной Африки,

Рис из Пакистана, финики, выращенные в Иране.

Мы поддерживаем идею открытых границ

Для фруктов и овощей,

Но при этом крутим носом,

Когда дело касается черных.

Мертвецы похоронены глубоко в недрах газет,

Поэтому мы, незатронутые, можем сидеть на скамейке,

На окраине рая,

И рассуждать о бабочках.

Анестезиологи обсуждают астрономию

Анестезиологи обсуждают астрономию,

Поднимаясь в лифте,

Пока пациенты подъезжают на такси,

В сопровождении семьи или без.

Вселенная

Состоит из ста миллиардов галактик.

Если и есть разумные цивилизации

Хотя бы на миллионной доле этих планет,

Мы от них далеко.

Снаружи: холодный дождь,

Декабрь.

У больного,

Сидящего в приемной

Среди потрепанных журналов,

Жизнь которого подвешена на волоске,

Осталась одна единственная молитва.

Кафе «Пушкин»

Мы живем сейчас, как в русском романе в стихах,

Написанном Александром Пушкиным.

Мы меняем дорожные знаки,

Но мы нуждаемся,

Спим в одной постели под ворохом одежды,

Когда трещат морозы.

Москва сейчас —

Снова Москва.

И мы прорываемся. Все ложь,

Так же как и в реальности.

Ты мечтаешь украсть автомат

У спящего солдата,

Но солдаты не спят

С тобой всю ночь.

И ты танцуешь всю ночь в кафе «Пушкин»,

Пока я стою в гардеробе

И курю русскую сигарету.

Что остается?

Сейчас тебя зовут Наталья,

И я говорю как настоящий безумец,

Безумец, безумец.

А Пушкин действительно был убит

Ее любовью.

Перевод с датского Е. Мордовиной

Из польской поэзии

Кшиштоф Шатравский

Продавец имен

я пишу на песке имена

я иду походкой слепого

но вижу ясно и далеко

вот площадь пылает на солнце

городская стена гордо возносит заставу

и пусть так будет всегда

пусть бешено цветут сады

заселяются улицы, а голубые