Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан

– А завтра они, чего доброго, захотят смочить бороды нашим медом, – простонал Брам, сидевший на корточках за деревом. – Датские ублюдки! – прибавил он и закончил свое дело, громоподобно выпустив газы.

– Теперь они хотя бы не потянут руки к нашему серебру, которое лежит то ли на речном дне, то ли у франков в сундуках, – буркнул Кьяр, кормчий «Фьорд-Элька».

Его близко посаженные глаза метнули в меня взгляд, способный пронзить броню. Я мог бы сказать ему, что, если б мы не пожертвовали серебром, он бы теперь почти наверняка разлагался и вонял. Но спорить было бесполезно, и я просто ушел, буркнув себе под нос: «Видал я псов поумнее, чем эти сукины сыны».

Захотев полюбоваться заходящим солнцем, я взобрался на скалу, покрытую пятнами желтого мха, и понял, что остров ужасно мал. Невольно мне на глаза попался отец Эгфрит: он разговаривал со своим пригвожденным богом, стоя на коленях в траве. Обернувшись, монах выгнул брови так, словно его молитвы были услышаны раньше, чем он предполагал.

– Ах, Ворон, – сказал он, шмыгнув носом, – рад тебя видеть, мой мальчик.

– Ясно, монах, почему твой бог любит невольников и шлюх, – презрительно сказал я и оттопырил щеку языком. – Они тоже всегда на коленях.

Эгфрит, нахмурясь, встал и отряхнул с балахона пушистые семена скерды.

– Оставь эту плотскую грязь при себе, юноша, и давай поговорим как мужчина с мужчиной.

Говорить с ним я не хотел и потому развернулся, чтобы спуститься к кораблям, возле которых в тот день тоже было невесело, однако монах меня окликнул:

– Постой, мне нужно тебе что-то сказать.

Я никуда не спешил и потому решил остаться – хотя бы ради того, чтоб кинуть в монаха еще несколько оскорблений. К тому же мне вдруг подумалось, что дело касается Кинетрит, с которой я так и не поговорил после того, как мы выкрали ее из монастыря. Да и тогда она меня словно не узнала. Я подошел к Эгфриту и уставился на неспокойное аспидно-серое море. Низкое вечернее солнце роняло на воду пятна серебра, насмешливо напоминая мне о потерянном богатстве. Мои косы, подхваченные резким соленым ветром, били меня по лицу.

– Твой замысел нас всех спас, – сказал монах.

– Ты один так думаешь, – ответил я, спрятав удивление под маской холодности. – По-моему, даже Сигурд жалеет, что сделал, как я предложил.

– Они простые люди, Ворон, и потому могут стать легкой добычей для того, кто сеет зло и суеверия. Они не видят истинного пути. – Эгфрит тряхнул своей куньей головенкой. – Даже псы умнее большинства из них. – Внезапно он улыбнулся: – И все же они понимают, что ты был прав. Я уверен.

– Осторожней, монах. Я ведь тоже из этих простых людей.

– Видишь ли, юноша, я придерживаюсь иного мнения. И потому, – он напустил на себя строгий вид и поднял палец, – ты мне небезразличен. Ты и твой ярл, коли желаешь знать. Если я вытащу вас двоих из когтей Асгота, то и для остальных еще есть надежда.

– Асгот? – выпалил я. – Да я терпеть не могу этого старого блохастого волка!

В глазах Эгфрита как будто сверкнула молния улыбки. Затем монах глубокомысленно кивнул.

– Потому что он убил твоего друга-плотника…

– Потому что он прогнил, как старый корень, и ему неведома честь.

Мой ответ заставил Эгфрита задуматься. Его седеющие волосы шевелились на ветру, точно гусиный пух. На выбритой макушке багровел уродливый шрам, оставленный Глумовым мечом, что висел теперь у меня на бедре. Прежний капитан «Фьорд-Элька» выдрал из головы монаха кусок мяса, а возможно, и кости, но тот умудрился остаться в живых, чтобы донимать нас всех, словно кусачий слепень.

– Скоро начнется тинг, – сказал я и, набрав полную грудь прохладного воздуха, подумал, что зима не за горами.

Потом я повернулся и пошел прочь.

– Я пришел сюда молиться о ней, – сказал Эгфрит. – Она потеряна, Ворон. Она потеряна, а найдет ее Асгот.

Не оборачиваясь, я продолжал идти по скалам, поросшим щетинистыми клочьями травы. Внизу трава сменилась водорослями, а в голове у меня все звучало: «Она потеряна, Ворон». Эти слова повторялись снова и снова, как биение морских волн о берег или плеск франкской реки под еловым веслом.

Глава 29

Кинетрит сидела одна, укрывшись от ветра за скалой на восточной стороне острова. Рядом трещал небольшой костер, от которого шел едкий грязно-желтый дым, щипавший горло. Это горели волосы. Кинетрит отрезала свои косы и бросила их в огонь, где они почернели, скукожились и стали испускать отвратительный запах.

– Как ты, Кинетрит? – мягко спросил я, садясь подле нее.

Она смотрела куда-то вдаль, поверх полузатопленных скал, среди которых плескалась вода, выводя бесконечно многообразные пенистые узоры. Течения, сходясь, устремлялись к одному из больших островов. Мы прошли мимо него, побоявшись пристать: он мог оказаться обитаемым, а значит, и охраняемым императорскими военными судами. Я повторил вопрос, подумав, что Кинетрит, погруженная в свои мысли, его не слышала. Когда я посмотрел на нее, а она – на меня, моя плоть содрогнулась и я, к своему стыду, принужден был отвести взгляд. Глаза, прежде зеленые, как весенние почки, отяжелели и помутнели, как застарелый лед. Кожа обтянула кости, отчего в лице стало еще больше ястребиной дикости, чем прежде.

– Что они с тобою сделали, Кинетрит? – проговорил я, уставясь на догорающие нити волос, мигавшие то черным, то красным светом.

Я почувствовал на себе взгляд, пронзивший меня, точно северный ветер. Где-то трижды каркнула черная ворона, и ее грубый скрипучий голос подхватили избитые морем скалы.

– Никогда не спрашивай меня об этом, – сказала Кинетрит. – Никогда не спрашивай, потому что я никогда не отвечу.

Я прикусил губу. До боли.

– Однажды я их всех убью. – Это прозвучало неуклюже, словно я был мальчишкой, укравшим слова мужчины.

Бедная девушка, рано потерявшая мать! Эльдред отравил жизнь дочери предательством. Он убил Веохстана, брата Кинетрит, а потом сам погиб от ее руки. Рабы Христовы били несчастную и творили над ней такое, о чем нельзя даже сказать. Теперь душа молодой женщины томилась в грязной темнице, где страшные воспоминания одолевали ее, подобно хорьку, грызущему кроличью шейку. Я проклял себя за то, что спас Эльдреда от ножа Асгота, хоть это и было сделано мною только ради Кинетрит.

– Ты ела? – спросил я, желая, но не отваживаясь до нее дотронуться.

– Поем, когда буду голодна, – отрезала она, отстраняя меня суровым взглядом, точно щитом. Слова ее были сухи и пресны, как солома. – Прости, Ворон. И, прошу, оставь меня. – Она принудила себя улыбнуться, но улыбка не тронула ее ледяных глаз. – Я сама приду, когда буду готова.

Некоторое время я смотрел на пламя, ища слова, которые убегали от меня, точно дым, тянувшийся к темным облакам, что плыли за солнцем. Их животы были черны, как смола. Достав нож, я подтолкнул в огонь еще не поглощенные им концы веток, а затем поднялся. Гуси рваным клином пролетели на юго-запад, скрипя, будто разболтавшийся диск колесницы Тора.