Африка — земля парадоксов - Владимир Корочанцев

— Крупная голова означает у нас вместилище духа и разума, рост — мощь человека, чуть согнутые колени — готовность к делу, готовность пуститься в пляс или прыгнуть.

С Джоном Такавирой, когда он учился в школе при галерее в Умтали, произошел любопытный случай. Как-то директор раскрыл на уроке английский журнал и предложил ученикам скопировать изображенную там вазу.

— На следующий урок ни я, ни мои товарищи не пришли. Для африканца сущее наказание копировать, да еще механически, вопреки тем понятиям, которые сложились у него с детства. Это противоречит всей нашей системе воспитания, всему нашему мировоззрению. Для нас все предметы одушевлены. Безразличие к смыслу, который они имеют, непростительно, наказуемо. Равнодушно относясь к окружающему миру, мы всякий раз убиваем в себе что-то существенное, коренное.

В начале 70-х годов Джону давала уроки ваяния художница Пэт Пиерс. «Твой талант принадлежит не тебе, а твоему народу», — учила она. Своими передовыми взглядами, симпатиями к коренному населению она навлекла на себя немилость расистов. Правительство Яна Смита приказало выслать ее из Родезии.

…Студия Такавиры расположена среди живописных холмов в 40 километрах к югу от Хараре, около городка Беатрис. На дворе, стеснившись, громоздятся глыбы серпентина. Джон присмотрел их во время частых поездок по стране.

— Вы же не посылаете кого-нибудь выбирать вам жену, а ищете ее сами. Вот так и я ищу материал для творчества.

Эту фразу он произнес, когда мы — совершенно случайно — познакомились в саванне. Джон стоял у грузовика, который нанял, чтобы перевезти домой найденную им каменную громадину. Подбадривая друг друга, крестьяне затаскивали ее в кузов, а скульптор не отводил глаз от монолита, прикидывал, что из него получится.

— Мой диалог с камнем завязывается еще в душе. Для меня это не мертвая махина, а живое существо под одеялом, если хотите, человек. Сними одеяло — и увидишь, каков он. Я разговариваю с ней, и мы понимаем друг друга.

В юности, отыскав интересный по очертаниям камень, Джон горел желанием тут же взяться за дело. Но рядом был заботливый Марига. Он частенько остерегал ученика: «Не торопись, подожди, пока камень оживет, а душа твоя созреет для работы».

— Я должен посоветоваться с камнем, прежде чем тронуть его резцом, — признается Такавира. — Чем больше я ему поверяю, тем громче он говорит со мной. И я следую его голосу.

Скульптор ласково поглаживает шершавые глыбы ростом с него самого.

— Мне нравятся крупные камни. Работать с мелкими — все равно что забавляться игрушками. Сам я статью вышел, наверное, потому и тянет делать внушительные фигуры.

Его произведениям присуща монументальность в лучшем смысле слова — монументальность жизни, корни которой уходят во тьму веков.

— Бывает, я поглощен работой, а тут жена назойливо твердит: «Выпей чашку чаю», «Иди обедать»… Побуждения у нее, конечно, добрые, но меня в такие минуты не надо трогать — раздражает даже ее голос. И в ответ она слышит: «Отстань!» Потом я раскаиваюсь в своей несдержанности, но, поймите, в мгновения творчества я борюсь и физически, и духовно с кем-то незримым, контролировать себя трудно, все мои силы собраны в кулак, распыление же их вызывает пронзительную душевную боль.

В мастерстве с Джоном соперничают два его брата. Все трое великаны, они непохожи друг на друга ни нравом, ни художественной манерой. Добродушие Джона контрастирует с невозмутимостью Бернарда, напоминающего английского джентльмена. Скульптуры первого отличаются, как правило, пластичностью линий и форм, мягкими, плавными переходами. Бернард вытесывает резкие, мятущиеся фигуры, в которых словно сталкиваются непримиримые противоположности. Третий, Лазарус, напротив, делает ювелирно тонкие, миниатюрные вещи. У каждого собственный стиль, каждый видит мир на свой, особенный лад. Когда они вместе, их разговор сродни беседе философов, задавшихся целью восславить волшебство творческого труда.

— Мы вышли из одного чрева, но у нас разные руки, по-своему ощущающие материал, — изрекает Джон. — Помните? «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою». Мы наделяем душой камень. Все дело в наших руках. Пока есть они у человека, у него есть будущее.

— Сладок сон трудящегося, — подхватывает Лазарус, не уступающий брату по части знания библейских прописей. — Двоим лучше, нежели одному, ибо у них есть доброе вознаграждение в труде их. Наверное, если бы мы не жили и не работали вместе, то не были бы такими разными. Из нашей жизни мы извлекли главный, полезный для всех урок: соревнование в труде рождает истину.

Как начинает теплиться в человеке дар — нераскрытая тайна, но намеки на ее разгадку заключают в себе обстоятельства жизни художника, среда, в которой проходит его детство. Творческое воображение сыновей, быть может, пробудила мать, которая не разгибаясь лепила и расписывала горшки, чтобы прокормить многочисленную семью.

Дети, рассказывает Джон, с затаенным дыханием следили, как линия за линией, штрих за штрихом появлялись узоры, и им чудилось, что восхитительные орнаменты вот-вот отделятся от округлых красных боков сосуда и заживут сами по себе… Позднее точно так же от самих братьев отчуждались и начинали жить собственной жизнью их произведения.

«Чужая душа — потемки», — говорим мы. Это вовсе не значит, что человек должен быть весь как на ладони, лишенный всякой тайны, а иначе, мол, ему нельзя доверять. Ведь каждый из нас и сам плохо себя знает. По понятиям же зимбабвийцев, подлинная красота человека — именно в бездонности его натуры, неожиданности ее благих проявлений: таинственность чужой души в таком случае освещает жизнь, и потемки превращаются в свою противоположность.

Правдивость в искусстве отчасти вытекает из правдивости и совестливости, которые прививаются зимбабвийцу сызмала как один из основных нравственных принципов. Конечно, есть вещи, о которых остерегаются упоминать и которые тем более не обсуждают. На подобного рода вопрос, заданный неделикатным чужаком, даже дети отвечают уклончиво: «Хамено» — «Не знаю». В действительности это звучит как «я вам не скажу», однако никто не упрекает их в ослушании, непочтительности к старшему. Не сказать — право любого, но боже упаси лгать, изворачиваться. Услышав короткое «хамено», лучше не упорствовать — и собеседник оценит вашу тактичность. Скульпторы часто произносили это слово в ответ на просьбу открыть их замысел.

— Законченное произведение живет помимо нас, — улыбнулся Джон Такавира. — Только оно само могло бы вам ответить, если бы у него был язык. А мои мысли заняты уже другим. Художнику трудно истолковывать, он создает.

— Возьмите любовь к родине — сквозную тему творчества многих наших ваятелей, — рассуждает Джорам Марига. — Это искреннее, естественное чувство нельзя выразить прямолинейными, пусть даже броскими приемами, навязчивыми и поверхностными, как лозунги. Оно требует особой душевности, без которой выстрел будет холостым.

Зимбабвийский художник выражает свой патриотизм, обращаясь к национальным темам и сюжетам, прибегая к сугубо национальным формам и символам.

— Я знаком с десятками скульпторов, живописцев, графиков, которые по-мужски скупо говорят о привязанности к отечеству, но чутко реагируют на все повороты и трудности в развитии страны, — замечает профессор Роджерс. — Они отправляют свои произведения на заморские выставки не в погоне за личной славой, а для того, чтобы поведать миру о красоте родной земли. Их патриотизм — не в громких шаблонных фразах, а в страстном рассказе о своей деревне, быте и труде односельчан, в озабоченности судьбами родины, в стремлении к совершенству, наконец.

«Коли уж взялся за дело, делай его наилучшим образом», — гласит мудрость шона. Такая форма патриотизма была присуща зимбабвийцам во все времена и сохраняется по сию пору. Она устраивает всех. В устном моральном кодексе шона есть и принцип «куфадза», означающий «порадовать другого». Высшее счастье в нашей короткой жизни — доставлять другим удовольствие, радость, поступать так не ради похвалы или выгоды, а от чистого сердца, учат старики молодежь. В языке этого народа шесть синонимов «милосердия», «прощения». Корыстная лесть осуждается, шона четко различают вежливость и подхалимство. «Если король хромает, то подданные ползают, — говорят они. — Но настоящие мужчины всегда стоят на ногах».

Хотя народная мораль подтачивается влиянием западной цивилизации, традиционные нормы везде, особенно в деревне, имеют пока силу закона. Молодым твердят: идите к совершенству, мы вам поможем.

— Когда вы заканчиваете работу и вроде бы удовлетворены ею, — размышляет вслух ваятель из Булавайо Джозеф Муссондо, — очень важно сознавать: предел возможностей не достигнут, вы еще способны сотворить нечто более глубокое. Это главное в творчестве. Так что предпринимайте новую попытку достичь совершенства. За ней — следующую. Многие художники в моей стране думают именно так. Недаром у нас говорят: «Путь к счастью и совершенству бесконечен».