Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Потом, впрочем, она перестала удивляться. Рыжий сыграл свою роль — и только. Он снял с Оли табу, расколдовал царевну, но сам оказался далеко не королевичем Елисеем и скоро вынужден был отступить перед длинноногими спортсменами и причесанными на косой пробор звездами школьной самодеятельности…

Здесь можно бы поставить точку. Собственно, на этом именно месте её и поставил когда-то в своем дневнике один разочарованный юноша. Но он не знал еще, что жизнь долго казнит умных мальчиков, затвердивших разные высокие изречения.

Первая любовь не проходит так легко. Долго еще оставался я для Оли преданным другом детства, подставлял плечо в трудные минуты, врачевал её сердечные раны, забыв про свои. Мне суждено было дождаться самого обидного дня в своей жизни, когда не девчонка уже, а девушка, чужая невеста, связанная, как я догадывался, кое-чем покрепче клятв и обещаний, ошеломила меня неожиданным признанием: «Эх, Колян, Колян, — сказала она. — Почему ты не написал мне тогда «давай дружить»? Ведь ты нравился мне больше всех других мальчишек»…

Глупую мою голову, набитую идиотскими истинами, спасло в тот момент лишь отсутствие рядом подходящей стены.

Как я презирал себя!

Какими называл словами!

Каким несчастным себе казался!..

И, конечно, не мог предположить тогда, что когда-нибудь скажу по-другому: как хорошо, что мне посчастливилось все это пережить! Что не захочу потом возвратить и перекрасить ни единое мгновенье, что — благодарный судьбе за все случившееся со мной — буду повторять вновь и вновь:

Нет, первая любовь, не сбывайся никогда! Останься болью, электрическим ударом в сердце — когда вдруг мелькнет в толпе похожий профиль, золотым летним дождем, сладким воспоминанием о трепете от первых прикосновений. Останься девочкой-недотрогой, пролейся не любовным потом, а слезами и стихами.

Книги

Поскольку человека, как установлено специалистами, формируют семья, улица и школа, а мы трем названным институтам, по мере сил, воздали должное и даже про любовь — сверх того — поговорили, эту последнюю главу можно было бы, наверное, не писать. Однако некоторые ранние воспоминания, а также недавние встречи не дают мне покоя и подталкивают если не на спор с авторитетами, то, по крайней мере, на кое-какие поправки и дополнения.

Прежде всего, мне хочется рассказать про один интересный случай с учеником нашего класса Валькой Исаевым.

Семья и школа старательно формировали трудного человека Вальку. Особенно усердно работал в этом направлении его отец (то есть, на самом деле отчим), который воздействовал на внутренний мир Исая посредством формирования его внешнего облика.

— Вот я тебе, черту, бока пообтешу! — говорил обычно отчим. После чего он хватал что под руку подвернется: ремень, хворостину или одно из орудий своего кустарного производства — сапожную колодку — и начинал в буквальном смысле обтесывать провинившемуся пасынку бока.

Казалось, от этого неустанного формирования тропка к Валькиной душе давно заросла лебедой, крапивой и прочим чертополохом.

Но так лишь казалось.

Однажды учительница прочла нам за два урока трогательную книжку «Нелло и Патраш». Валька на этот раз не мяукал, не кукарекал, не стрелял алюминиевыми пульками по затылкам отличников. Он слушал не шелохнувшись. А потом подошел к учительнице и отрывисто сказал:

— Дай книгу!

— Ты что это, Исаев, совсем ошалел?! — возмутилась Варвара Петровна. — Научись сначала разговаривать!

— Дай! — повторил Валька. — Ну, дай!

— Иди, Исаев!.. Иди — не хулигань здесь, а то я тебя живо к директору отправлю! — пригрозила Варвара Петровна.

Валька отступился.

Но на другой день он пришел за книгой вместе с матерью.

Мы впервые увидели мать Исая — худую, распатланную, похожую на цыганку.

— Родненькая, красавица! — рыдающим голосом запричитала мать Исая, увидев Варвару Петровну. — Дай ты нам эту книжку — ведь там про папку нашего написано.

— Про какого еще папку? — изумилась Варвара Петровна и строго взглянула на Вальку. — Исаев!.. Что ты там опять наболтал?

Бледный Валька молчал, не поднимая глаз.

— Да милушка, да заступница! — умоляла мать. — Да отдай ты ему книжку, христа ради! Ведь извелся парень-то, погляди!.. Да не порвем мы ее, золотая ты моя, — в бумажке будет лежать завернутая, хоть за божницей!..

— Господи, это чушь какая-то! Дикость! — пятилась Варвара Петровна. — Да поймите вы, мамаша, — книга библиотечная. Ну, что же это получится, если сегодня мы одному книжку отдадим, завтра другой себе потребует, послезавтра — третий?

Это был фальшивый довод — никто, кроме Исая, не собирался требовать себе книг. Но Валькину мать он обезоружил.

— Ох, твоя, видать, правда, голубушка, — сказала она. — На всех-то на них книжек где же напасешься. Да только парень у меня — веришь? — заболел прямо: про папку, говорит, там написано — и все.

— Это он недопонял, — смягчилась Варвара Петровна. — Ты, Валя, подойди ко мне после уроков, я тебе еще почитаю. Там совсем не про твоего папку.

Так Варвара Петровна сберегла библиотечный фонд от разбазаривания, попутно одержав еще одну победу над непокорным Валькой Исаевым… Только, черт его знает, может, надо было отдать тогда этому психу Вальке книгу? Пойти к библиотекарше, сговориться с ней по-хорошему. Или сказать, что книга, мол, потеряна. Ведь не съела бы библиотекарша Варвару Петровну.

Мы стали с тех пор гораздо богаче. У нас теперь много книг. Даже очень много. Но по-прежнему ощущается нехватка в людях, способных обливаться слезами над вымыслом.

Несколько лет назад на одном светском рауте я оказался в компании идеально сформированного человека. Кроме школы, улицы, семьи, его пять лет формировал институт, затем — аспирантура, профессура и несколько международных симпозиумов. Так что с этой стороны все у него было в порядке.

Не помню уж, в связи с чем я процитировал две известные строчки Маяковского.

Собеседник мой наморщил лоб, уловив что-то смутно знакомое.

— Это, простите, не из того ли стихотворения, где «онанисты, кричите ура»? — спросил он и сочно хохотнул.

Мне стало грустно. Я понял, что «земля» его прочно покоится на трех «китах», по четвертый «кит» — белый «кит» прекрасного — когда-то давно проплыл мимо, выбросив прощальный фонтан, из которого на поверхность этой скудной земли упала одна-единственная соленая капля.

Скажи мне, какие книги ты читаешь, — и я скажу кто ты.

С книгами, как с людьми: можно попасть в хорошую компанию, можно в дурную, а можно и вообще остаться без друзей — одному-одинёшенькому.

Наверное, у этого ученого дяди в детстве были плохие «друзья» или их совсем не было, а теперь, когда он вынужден читать одни авторефераты кандидатских диссертацией, трудно увлажнить давно закаменевшую почву.

Это я хорошо знаю по собственному опыту.

Вот что должен прочесть я в ближайшее время:

Роман одного графомана «Колеса скрипят», объемом в тысячу двести страниц, написанный по железному принципу: «Чтобы словам было тесно, а мыслям просторно». Словам в этом произведении так тесно, что тесемки на папке не сошлись, и автор принес её мне перевязанной крест-накрест бельевой веревкой. Этой плитой бумаги можно свалить с ног быка. «Скрипят» не только «колеса». Прогибаясь, поскрипывает под тяжестью папки столешница. Нескольким же крохотным мыслям, разбросанным по страницам романа, просторно, как охотнику в якутской тайге.

Две общих тетради стихов пенсионера X. — тетрадь лирическую и тетрадь гражданскую. В каждую из них автор вложил по хвалебному отзыву о своем творчестве. Написаны отзывы двумя знакомыми мне поэтами, людьми весьма и весьма достойными. Не знаю, чем запугал неутомимый пенсионер уважаемых мастеров слова, но дело, кажется, нечисто. Ибо первая тетрадь (я успел заглянуть в нее) начинается стихами:

О, почему я не берёзка?Не дуб,не клен,Не ихний тёзка?!

Вначале же второй стихотворец сообщает, что:

На дне океанаУж бурятся вышки —Из недров землиДобывают излишки.

Наконец, меня ждет только что вышедшая книга моего приятеля — повесть о мужественных первопроходцах суровых земель. Приятель мой, как говорится, далеко не Лев Толстой, но он удачно поместил свой скромный капитал в святую тему освоения Севера — и покладистые землепроходцы много лет везут его от книжки к книжке.

Через несколько дней приятель ко мне заедет. В глазах его будет немой вопрос.

— А знаешь, старик. — словно бы приятно изумляясь, скажу я. — Оч-чень неплохо!

Лукавые люди, мы давно избрали эту удобную форму. Мы не говорим друг другу решительное «хорошо» или убийственное «плохо». Мы придумали странное словосочетание, нечто вроде Тяни-Толкая: «очень неплохо». Стоит убрать довесочек «очень», как от оставшегося слова повеет холодом. Тяни-Толкай сразу попятится в сторону «плохо». По стоит схватить его под уздцы ещё одним «очень» — как он загарцует уже в сторону «гениально». Важно лишь не оговориться. Один мой знакомый как-то сказал своему приятелю вместо «очень неплохо» — «очень неважно», и, хотя суть оценки вроде бы мало изменилась, знакомый нажил себе кровного врага.