Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс

как та мужичка, что взывала насчет покорности – голос не спутаешь, – криком велит, чтобы они усаживались в переднюю колымагу. Соголон думает подчиниться, но Эмини упорствует, крича, что не собирается лежать там, где валялись простолюдины со своими вшами, блохами и клопами. Мужичка, которая сейчас собиралась сесть верхом, угрожающе направляется к ним двоим. Подойдя, она замахивается для удара, но вперед выпрыгивает Соголон и получает оплеуху, предназначенную Сестре Короля. Соголон самой непонятно, зачем она так сделала. Мужичка тоже смотрит в недоумении, после чего указывает, чтобы они обе лезли в колымагу.

– Зачем ты приняла мою пощечину? – спрашивает Эмини.

– Не знаю.

Внутри колымаги всё белое, даже руны, что нанесены по всему покрытию. Стоять здесь сложно даже внаклонку, даже женщинам. Две овчины с подушками и горшок с нехорошим запахом – вот и всё, что находится внутри повозки. И всё это на странствие длиной, как она слышала, в четверть луны, если двигаться в таком темпе. Через отодвинутую занавеску спереди видны семеро всадников, точнее всадниц. Это первые «божественные сестры», которых Соголон видит с оружием – при мечах, кинжалах и копьях. Наезд на кочку бросает их обеих вперед, сбивая с ног. Лучше лежать, не вставая. Начинается спуск с холма. Достаточно одного взгляда на Эмини, чтобы понять: позади остались последние ворота.

Но уже вскоре по колымаге разливается чудовищная вонь и не каким-нибудь очагом, мимо которого проехали и она развеялась, а стойкая, густая и такая неотвязная, что Соголон думает приподнять холщовую полу кибитки.

– Не вздумай! – мрачно говорит ей Эмини.

Колымага виляет так резко, что бросает их вплотную друг к дружке. Соголон дрожащей рукой опускает полу и перебирается на другую сторону, где заглядывает в щель. Эмини медленно качает головой и смотрит вниз, в деревянный пол. По эту сторону тоже ничего, кроме мертвых мужчин и женщин – неоглядная черная вереница, так же безнадежно уходящая вдаль в оба конца. Нагие женщины, одетые в собственную кровь; мужчины, на плоти которых жируют личинки, мухи и вороны; женщины и мужчины, тающие под солнцем и смердящие на ветру гнилью. Где-то здесь и Алайя. У некоторых колья торчат из груди, у других пронзают шею сбоку; у одного или двух кол пронзает макушку, но у большинства он прорывается через рот, и вид у них такой, будто их выташнивает чем-то большим и мерзким. Колья, вонзенные через ку или заднее отверстие, или место, где отверстия не предусмотрено, но его образует кол. Еще несколько тел – и она, кажется, видит его, Алайю. Все они будто парят на подвесе или присели, словно застигнутые в сидячей позе, а некоторые покачиваются на ветру. У одних глаза скорбно закрыты, у других пугающе пучатся, а третьи окаменело смотрят и смотрят вдаль.

– Ведьмы, – роняет шепотом Эмини.

– Люди, ошельмованные в ведовстве, – отвечает Соголон.

– Что значит «ошельмованные»? Кем? – спрашивает Эмини.

– Всеми вами. Все вы – это и есть «они». Всё, что недоступно вашему пониманию, вы называете ведовством, а всех, кого не можете понять, называете «ведьмами» и «ведьмаками». При виде рыбы, плывущей против течения, сразу кричите, что это дело рук ведьмы.

– Гляньте на нее, едет черт знает куда, а сама думает, что лучше нас.

– Вы единственная во всем этом балагане, которая всё еще так думает.

– Итак, двое сволочей отнимают у меня право первородства, а я должна им за это ручкой помахать? Ну уж нет! Слышишь меня? Ни за что!

– А теперь впору глянуть на вас: ишь как развоевались.

Эмини смеется.

– Что здесь смешного?

– Да ты. Я просто запрыгиваю в твою шкурку и слушаю, как ты позволяешь себе со мной всякие вольности. Как это, должно быть, возвышает тебя в собственных глазенках: вот так, на равных, разглагольствовать с особой королевской крови.

– Ничего я не разглагольствую и ничего королевского перед собой не вижу.

– Значит ты такая же, как они.

– Нет, это вы – как они. Только такие, как вы, и поступают эдаким образом с себе подобными.

– Даже после всего этого ты не видишь разницы между мной и моим братом.

Соголон отворачивается и смотрит на окошко, без попытки выглянуть наружу и не видя, как вьется эта дорога.

Итак, Манта, в семи днях пути на запад от Фасиси. Для всех, кто не из королевства, или для тех, кто никогда о нем не слышал, Манта – просто гора. Высокая и могучая, со скальными отростками и поросшая чахлым кустарником, как подобает горе. Нужно подступить достаточно близко, чтобы разглядеть там ступени и окна, зубчатые стены и бойницы для стрел, но если подойти так близко, то будет уже поздно. Залы и покои, комнаты и ванны – всё высечено в толще горной породы, причем высечено вместе с горой, чтобы смотрелось так, будто это дело рук богов. К самой высокой башне, великолепной смотровой площадке на вершине горы, добраться нельзя ни по тропе, ни по ступеням или лестнице. Говорят, что еще задолго до Дома Акумов Манта была крепостью, откуда защитники могли видеть приближающегося врага, не подозревающего, что за ним наблюдают. Но было это свыше семисот лет назад, а потому никто не знает, где здесь заканчиваются слухи, уступая место письменным памятникам. Так говорит Сестра Короля, которая также рассказывает, что каждый король из Дома Неху, правившего до ее Дома Акумов, отправлял в крепость свою старую жену, как только женился на новой.

– Но теперь, похоже, гора захвачена этим самым Сестринством.

– Сестринством? – удивляется Соголон. – Так они все женщины?

– Все, кроме разведчика и возницы этой колымаги.

– Вы не первая женщина из Дома Акумов, которую туда направляют?

– Не знаю, – отвечает Эмини, но вопрос, возможно, излишний. Быть не может, чтобы Дом такого коварства и злобы за все годы ни разу не отправлял на произвол судьбы еще кого-нибудь из своих женщин. Вкрадчивым движением Соголон потирает себе левую руку до локтя и вниз, а затем выше, до подвязки, где спрятан кинжал Кеме.

Каждый день перед наступлением сумерек одна из белых женщин подходит к деревянному желобу спереди колымаги и сует туда тыкву с горячим джолофом[26]. Соголон неизменно удивляет, что пища подогрета: не было случая, чтобы эти люди в дороге спешивались и разводили костер. А вот пресность еды – посолить или поперчить ее этим монашкам, видимо, грех – удивления, увы, не вызывает.

– Кинуть щепотку специй в еду этих баб, и ку у них дружно воспламенятся прямо на спинах их ослов, – говорит Эмини.

Соголон смеется, хотя лицо у Эмини каменно серьезное. Она заливается до