Избранное - Павел Лукницкий

— Я сразу кинусь на дверь, а когда дверь откроется, ты выбегай, хорошо?

— Хорошо… Давай поцелуемся еще раз.

Подруги обнялись.

— Я… я… Знаешь, Мариам? Солнце хотела я еще раз увидеть! Ну, пусть так, ничего. Стоишь?

— Стою!

Ниссо отошла в глубину помещения, разбежалась, ударилась в дверь. Дверь сразу распахнулась. Ниссо выскочила из башни. Мариам сделала шаг, упала…

С криком: «Э-э! Держи!» — два сидевших за дверьми басмача кинулись к Ниссо. Она опрометью помчалась дальше. Впереди пылал огромный костер, окруженный сидящими басмачами. Басмачи сразу вскочили, схваченная ими Ниссо забилась, царапаясь, кусаясь, стараясь вырвать у кого-нибудь из них нож…

Держа Ниссо за руки, за плечи, за горло, ворча в ярости и ругаясь вполголоса басмачи мгновенно скрутили ее и, обмотав всю веревками, поволокли к башне. Другие втащили в башню накрепко связанную Мариам.

Дверь захлопнулась. В башне стало темно. Лежа ничком на каменном полу, Ниссо плакала. Мариам опять была без сознания и чуть-чуть стонала.

5

Полдня продолжалось пиршество. Несколько раз Азиз-хон посылал гонцов к выходам из долины, — туда, где стояли дозорные. Гонцы возвращались и сообщали, что ничего нового нет. По ущельной тропе вниз и вверх разъезжали патрульные.

От одного к другому передавалась весть о местонахождении каравана. Караван уже подходил к устью реки Сиатанг, во второй половине дня должен был вступить в ущелье и остановиться на ночь на той единственной площадке, где в реку впадал маленький приток.

Прийти в селение караван мог поздним утром следующего дня. Гонцы сообщили Азиз-хону: караван состоит из тридцати вьючных лошадей и тридцати девяти ослов, с Шо-Пиром идут еще двое русских — один маленький, тощий, другой толстый и большой, все время подсаживающийся то на лошадь, то на осла; у каждого из русских есть ружья, и еще одно ружье есть у главного караванщика. Девять других караванщиков безоружны. В караване никто ни о чем не подозревает.

Получив эти сведения, Азиз-хон приказал риссалядару с наступлением ночи поставить в ущелье засаду.

Пиршество кончилось. Басмачи насытились жирной пищей. Азиз-хон объявил, что всем надо поспать, ибо большие дела нельзя решать, не отдохнув хорошенько с дороги. Самые почетные люди расположились в палатке на принесенных из селения подушках и одеялах. Остальные басмачи, кроме дозорных, разлеглись спасть на кошмах и на коврах, а то и просто на камнях под стенами. День был тихий и солнечный, небо безоблачно, беспокоиться было не о чем, и скоро в крепости послышался мирный храп десятков басмачей.

Левый глаз Азиз-хона совсем заплыл. Азиз-хон надвинул на него край повязки хотел было тоже лечь спать, но решил сначала взглянуть на Ниссо. Вышел из палатки, медленно пересек двор, не обращая внимания на басмачей, торопливо вскочивших на ноги, чтоб дать дорогу своему хану: они почтительно склонились, один услужливо распахнул дверь, — солнечный свет ворвался в помещение башни. Азиз-хон остановился на пороге, увидел Мариам и Ниссо, лежащих рядом и обмотанных веревками от шеи до ног. Обе девушки зажмурились от яркого света.

Азиз-хон молча смотрел на Ниссо одним прищуренным, немигающим глазом.

Не поднимая головы, сжав губы, Ниссо встретила взгляд Азиз-хона, и он, разглядывая девушку, лежащую перед ним, не мог понять, есть ли в ее глазах страх, — они горели лихорадочным блеском. На груди, на боку, у бедра платье Ниссо было разорвано. Заметив синие рубцы под веревками, Азиз-хон пожевал губами, обернулся к часовому и негромко сказал:

— Развяжешь ее, принесешь воду и плов!

Часовой услужливо поклонился и побежал и риссалядару. Не взглянув на Мариам, Азиз-хон повернулся, вышел из башни, и второй часовой сразу же закрыл дверь. Медленной поступью направляясь к палатке, Азиз-хон сосредоточенно думал. Он все еще не решил, как поступить с Ниссо. Он думал о том, что всего правильнее было бы ее убить, и не просто убить, а долго и мучительно истязать, но что это успеется, а сначала он все-таки ею потешится, пока ему не надоест. И если она перед всем народом покается и станет молить о милости, — может быть, он и увезет ее к себе. Но там он прикажет вырыть для нее яму, чтоб только один солнечный луч проникал сквозь щель крышки, на которую навалят камней; девчонка будет жить в этой яме и думать только о нем, и плакать, и молить о пощаде или о смерти, и пусть это длится годами, пока он не умрет. Конечно, женой его ей уже не быть, она опозорила его, и этого простить нельзя, но пусть все Высокие Горы знают, как он наказал ее, даровав ей жизнь, пусть все почитают его и устрашаются.

Но сначала ее надо судить, судить перед всеми и добиться ее покаяния угрозами, страхом, чем угодно добиться, чтоб видели все, что он милостив, даруя ей жизнь.

Войдя в палатку, в круг спящих стариков, Азиз-хон лег на приготовленное для него ватное одеяло, но, единственный из всех, так и не мог заснуть.

Пролежав в раздумье часа два и раздражаясь от боли, причиняемой раной, Азиз-хон толкнул ногой спящего рядом Зогара и, когда тот поднял голову и лениво протер глаза, произнес:

— Скажи риссалядару, пусть зовет сюда весь народ. Решать дела будем!

6

Настал час, когда сиатангцы и Азиз-хон со всем его воинством встретились лицом к лицу. Величественный, в пышных одеждах, скрестив ноги и сложив на животе руки, Азиз-хон восседал на груде подушек перед своей палаткой. По левую его руку небрежно развалился, поджав бескровные губы, Зогар — единственный юноша среди стариков. Справа от Азиз-хона в глубокой задумчивости сидел прямой и строгий Бобо-Калон. Он был в дарственном ханском халате, расшитом по вороту золотом и серебром. Вся остальная знать вместе с вернувшимися мирами и сеидами расположилась на коврах тесным полукругом. За ними и по концам полукруга сидели и стояли с винтовками воины риссалядара.

Напротив, вдоль крепостной стены, молчаливо теснились жители Сиатанга; впереди, на паласах и на коврах, — приверженцы Установленного, за ними, на камнях, нарушители древних законов — факиры с женами и матерями. Басмачи согнали их всех поголовно, в селении остались только дети да те избитые накануне ущельцы, которые не могли ходить.

Десять воинов расхаживали по крепостной стене, держа наготове винтовки и следя за ущельцами.

Середина крепостного двора оставалась пустой, и только в самом центре его, на большом квадратном ковре, разложив перед собою свитки рыжеватой бумаги, сидели халифа, Мирзо-Хур, Науруз-бек и риссалядар.

Под правым скатом палатки, в своей цирюльне, отдельно от всех пребывал в невозмутимом спокойствии Кендыри, и никто не обращал на него внимания. С холодным интересом постороннего наблюдателя оценивая происходящее, Кендыри подумал, что важностью приготовлений к предстоящим церемониям Азиз-хон хочет поразить воображение сиатангцев.

Среди факиров были Зуайда, Рыбья Кость и Гюльриз. Голова Гюльриз была обмотана белой тряпкой, под ввалившимися глазами набухли тяжелые синяки. Она до сих пор ничего не знала о Бахтиоре и, хотя верила, что он жив, не могла избавиться от мучительной тревоги.

В глубине двора, вдоль канала, на длинной коновязи стояли расседланные лошади басмачей. Несколько коноводов, расхаживая вдоль натянутого аркана, подсыпали лошадям прямо на камни зерно, — то заветное, хранимое ущельцами всю долгую зиму посевное зерно, которое на рассвете было перевезено басмачами из разграбленного дома Бахтиора. Еще не тронутые мешки его навалены высокой кучей над стеной мельницы, превращенной басмачами в ханскую кухню. Перед мельницей валялись требуха, копыта и окровавленные шкуры зарезанных ханскими поварами овец и баранов…

Ущельцы угрюмо смотрят на остатки своего скота, на рассыпанное зерно, из-за которого целый год было столько споров и разговоров. Уцелевший скот ущельцев согнан в старый загон выше крепости, но ущельцы понимают: ни одной кровы, овцы и козы им уже не вернуть. Каждый из факиров думает теперь о том, что напрасно было так скупиться в еде, так выхаживать самого маленького козленка, беречь малую горсть зерна. Лучше было бы не голодать всю эту тяжелую зиму, лучше было бы самим съесть все это, чем видеть, как их богатство в один день уничтожается ненасытной оравой насильников… Каждый из факиров вспоминает сейчас свой тяжелый многолетний труд, свои разговоры с Шо-Пиром и Бахтиором, и ссоры в семье, и рухнувшие надежды на большой урожай, на спокойную — наконец-то сытную — жизнь… В один день, подобный внезапному урагану, все пошло прахом. Больше надеяться не на что. Прежняя жестокая жизнь вернулась. Вот сидят перед факирами бежавшие от них сеиды и миры, которые ничего не простят им, ничего не забудут, мстительности которых не будет конца…

Перешептываться больше не о чем. Факиры думают одну думу, поглядывают на винтовки воинов и молчат. И даже многие приверженцы Установленного спрашивают себя: станут ли они жить лучше? Зерно и скот, вся утварь, все имущество уже взяты из их домов воинами и, нет сомнения, возвращены не будут!