Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— Как? Хлеб травить? — шепотом спросил Содонов. — Люди сеяли, старались, а мы — травить…

Суровый взгляд Сапога остановился на нем:

— Содонов, ты это сделаешь.

— Пусть постарается для всех.

Бабинас повертывался, словно молодой, нелетный сыч, окруженный недругами, и глаза его спрашивали: «Что?! Хлеб топтать? Да вы с ума сошли?!»

Все, кто сидел в этом аиле, ему показались злыми и неумными. Вмиг пропало былое уважение к ним, и в сердце пробудилась ярая смелость.

— А вы видели, как хлеб растет? Шелк самый лучший!.. А сколько работы в эту землю вложено? Ноги отсохнут, если топтать.

Сапог удивленно повел бровями:

— Ты забыл, что слово старшего в сеоке — закон для всех? Народ проверит, как ты мое слово почитаешь. — Повысив голос, он продолжал: — Лучший скот — угнать в долины, где человек не бывал, остальной — под нож. — Снова взглянул на слушателей: — Тяжело бить скотину? Не унывайте. Легкая жизнь будет, когда установим великое ханство кочевых народов.

— Когда это будет?

— Скоро. Шатый летал на пятое небо, там сам хан Ойрот сказал сильному каму, что уже заседлывают белого коня для поездки на землю.

Содонов насупился. Раньше он думал, что Сапог не ошибается, но сейчас не мог поверить, что новая власть, которую алтайцы выбирали наравне с русскими, отдаст все добытое ими какому-то ханству кочевников. Алтайская молодежь, ушедшая в Красную Армию, защищает новую власть. Да может ли возникнуть такое ханство? Народ натерпелся бед от зайсанов и не допустит их возвращения. К тому же никакого хана Ойрота нет. Все это сказки.

Сапог встал. Его подхватили под руки и проводили до коня. Он уехал в горы, в леса. Никто, кроме двух-трех человек, не знал, где он скрывался.

Всадники разъезжались в разные стороны поодиночке. Содонов ехал по лесу.

Кань обходил пни, прыгал через колодины. Седок не замечал этого. Он думал:

«Если бы я в колхоз вступил, мой скот стал бы не моим. Но он уцелел бы… А теперь я сам свой скот должен резать… будто волк. Как же так? Я заботился о коровах. Каждому теленку радовался, как пьяница чочою араки. Думал, что скоро у меня такое стадо разрастется, что не пересчитаешь. Молока — полные казаны, ведра… Остатки — на завод. Для себя — запас масла и курута на целую зиму… И вдруг говорят, что коров надо резать. Ума лишились».

Содонов был готов сжать голову руками и скакать день и ночь без отдыха до того места, где скажут ему, что же происходит в Каракольской долине и кого слушать: тех ли, кто заставляет резать скот, или тех, кто всячески заботится об увеличении стада, но считает коров общими?

Под ногами коня захлюпала вода. Запахло жильем.

— Куда ты меня привез? К Тургень-Су?

Бабинас дернул повод.

«Нет, я туда не поеду. Там я не буду сам себе хозяином. — Грустно посмотрел в сторону дома. — А там, зарезав скот, буду нищим».

Ехать домой не хотелось. Теперь бы где-нибудь в дремучем лесу развести костер и отдохнуть. Но разве освободишься от таких тревожных дум?

«Кто растолкует, что творится на земле? Кто? Кто скажет, какие ветры завтра спустятся в долину?»

Бабинас сунул пустую трубку в рот и положил в нее горячий трут.

Зеленому лугу, орошенному водами горных рек, не было конца. Седло, окованное медными бляшками, выжимало пот из шелковистой шерсти коня. Жалея лошадь, Бабинас круто повернул в сторону урочища «Солнопек». У полосы молодой пшеницы всадника встретил густой туман.

«Прикрывает, не хочет пустить».

Конь хватал сочную зелень. У ног его плескалось невиданное пшеничное озеро.

«Не поеду. Нельзя топтать… — убеждал себя Содонов и резко повернул коня. — Нельзя. Совесть не позволяет».

На рассвете туман обнял землю. Островерхие аилы прокололи его, словно железные зубья кошму, брошенную на них. Содонов, не слезая с коня, постучал в окно избушки. Никто не отозвался. Серый пес, на боках которого зимняя шерсть висела клочьями, лаял звонко. Бабинас подъехал к соседнему аилу и крикнул:

— Почему долго спите? Хлеб не бережете!

Сенюш выскочил босиком, волоча в одной руке шубу, в другой винтовку, и, узнав Содонова, прикрикнул на собаку.

— Хлеб, говорю, почему не караулите? Коровы могут вытоптать. Я сейчас отогнал большое стадо от колхозной полосы.

Бабинас повернул коня и поехал рысью.

На другой день вечером Содонов побывал в аиле Утишки.

— Нельзя хлеб травить: караульного поставили с винтовкой. Едва убежал.

Глава тринадцатая

Прошло десять лет с тех пор, как Владимир Ильич Ленин говорил на Восьмом съезде партии:

«Если бы мы могли дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это — фантазия), го средний крестьянин сказал бы: „Я за коммунию“ (т. е. за коммунизм)».

Десять лет — небольшой срок, но когда народ решил всю жизнь перестроить заново, оказалось достаточно этих десяти лет, чтобы мечту сделать былью, фантазию превратить в действительность. Достаточно было молодой тракторной промышленности нашей страны дать пятьдесят тысяч тракторов, как средний крестьянин сказал, что он — за колхозы.

Не отставал от зерновых районов и животноводческий Горный Алтай. В каждом селе зарождались колхозы, в каждой долине алтайцы-колхозники переходили к оседлой жизни.

Вопрос о хлебе был основным в сельском хозяйстве. Колхозам и совхозам предстояло в короткий срок не только дать стране то количество хлеба, которое давали кулаки, но и в несколько раз увеличить производство. Вот почему и животноводческие колхозы Горного Алтая в те годы едва ли не главное внимание уделяли полеводству: они стремились помочь стране быстрее разрешить хлебный вопрос.

И Байрыма Токушева, и Сенюша Курбаева, и особенно Миликея Охлупнева радовало, что артель «Светает» посеяла больше других алтайских колхозов, что на вспаханной ими вековой целине подымались высокие да густые хлеба. Каждый из них в письмах к Борлаю писал об этой своей радости.

К уборке урожая готовились исподволь: привезли из города жатку-самосброску, из «Искры» — конную молотилку. Русские друзья помогали во всем. Миликей Никандрович собирался занять место машиниста. Работа на машине ему нравилась больше всего, и он с нетерпением ждал, когда созреют хлеба.

За время работы в красной юрте-передвижке Людмила Владимировна полюбила верховую езду. Теперь она часто вспоминала Суртаева: «Приучил меня к коню».

Став участковым агрономом, она носилась из конца в конец огромного аймака: в одну сторону — сто километров, в другую — полтораста. И всюду у нее были добрые знакомые. Всюду ее встречали как желанную гостью.

Вместе с Сенюшем Курбаевым и Миликеем Охлупневым она ехала в поле. Высокая, густая пшеница уже стала золотистой. Ветер гнал по этому морю хлебов веселые волны. Тяжелые колосья глухо шумели.

Привязав лошадей за деревья, все трое подошли к полосе. Охлупневу и Курбаеву колосья ударяли в грудь, а Лемеховой ложились на плечи.

Миликей Никандрович выбрал колосок поспелее и начал растирать на ладони. Сенюш последовал его примеру.

— Хороша! Очень хороша! — восхищалась пшеницей Людмила Владимировна.

Да и как ей было не радоваться! Ее трудов тут тоже было немало. Не проходило недели, чтобы она не приезжала сюда.

В начале июня ее испугали на редкость жаркие дни. Барометр замер на «великой суши». Пора приступать к первой поливке. Не только каждый день, а каждый час был дорог. И Людмила Владимировна помчалась в Каракольскую долину. Она представляла себе, как вбежит в контору артели и с порога скажет:

— Время поливать всходы… Это лучше всего делать вот в такую вечернюю пору.

Солнце опускалось на хребет, и долиной начинала овладевать прохлада.

В поле виднелись люди с лопатами. Еще издали Людмила Владимировна узнала Охлупнева и Тохну. Засучив штаны выше колен, они медленно передвигались по полосе, то открывая, то закрывая путь воде на очередную клетку истомившейся под солнцем земли.

Лемехова, подъехав к ним, поняла, что опоздала со своим советом. Она похвалила колхозников, что они вовремя начали полив.

— Прогноз на погоду неблагоприятный: весь месяц без осадков, — сказала она.

— Чую это, — подтвердил Охлупнев. И, заметив недоуменный взгляд девушки, принялся разъяснять: — У меня барометра нет, так я живу по приметам. Мне бурундук погоду сказывает.

— Как так?

— А вот так: к дождю у него горло болит, он начинает кашлять. А сейчас вот уже с неделю все бурундуки, гром их расшиби, замолчали. За весь вечер ни один не кашлянет.

Людмила Владимировна рассмеялась.

— Верно говорю, — продолжал Охлупнев. — У елок сучья приподнялись, встопорщились. Вижу, к сухой погоде. Надо поливать. Вчерась сделали начин.