Кентавр - Элджернон Блэквуд

— Доктор!

Его на мгновение охватила дрожь. Вновь море вокруг обрело великолепие, в рокоте волн слышались голоса, а среди пены морской виделись контуры чьих-то фигур и очертания лиц, непередаваемо манящих, но неуловимых, как мечты. Услышанное глубоко потрясло его. Он помнил, как само присутствие незнакомца оживило окружающий мир.

О’Мэлли чувствовал, что должно произойти, и прямо спросил, хотя и страшился задать этот вопрос:

— Значит, моего друга, этого «русского» великана?..

— Я знал прежде, верно, и тщательно изучил.

IX

Нельзя ли предположить, что возможен способ существования, настолько же превосходящий разум и волю, насколько они превосходят механическое движение?

Приятели отошли от перил и пошли по палубе, негромко переговариваясь.

— Его привел к нам хозяин небольшой гостиницы, где ему случилось остановиться, в связи с выпадением памяти, скорее — с полной амнезией. Он был не в состоянии сказать ни кто он, ни откуда, ни у кого служил. Не смогли мы также выяснить его родины. Словом, ничего о его прошлом установить не удалось. Какой язык ему был родной — тоже осталось неясным, те несколько слов, которые мы от него слышали, представляли собой набор из совершенно разных языков. Ему вообще с огромным трудом давалось любое вербальное выражение. Видимо, долгие годы он скитался по миру в одиночку, совсем без друзей, пытаясь отыскать родственную душу и нигде не находя приюта. Казалось, все, как мужчины, так и женщины, старались держаться от него подальше, а доставивший его хозяин гостиницы был крайне напуган. Людей отталкивало то свойство, которое я только что упомянул. Оно проявлялось и в лечебнице, и именно оно заставляло его чувствовать себя абсолютно одиноким среди людей. Свойство это встречается реже, чем… — он поискал подходящее слово, — чем непорочность, которую в наши дни почти не встретишь; такого в точности мне не доводилось наблюдать ни у кого… почти ни у кого, — уточнил он, многозначительно посмотрев на спутника.

— А мальчик? — тут же спросил О’Мэлли, не желая переводить разговор на свою особу.

— Тогда с ним никакого мальчика не было. Он его отыскал уже позже. Вполне возможно, он смог бы найти и других.

После этих слов ирландец чуть подался назад, выставив перед собой руку. А может, это набежавший с моря ветерок заставил его вздрогнуть.

— И вот два года спустя, — продолжал доктор Шталь как ни в чем не бывало, — его выпустили, сочтя не представляющим угрозы для окружающих, — на последних словах он сделал небольшой акцент, — хотя и не вполне исцелившимся. Он должен был являться на осмотр к нам каждые полгода. Но ни разу не появился.

— Как думаете, он вас помнит?

— Нет. Совершенно ясно, что он вновь погрузился в то же… э-э… состояние, в каком поступил к нам, в тот неведомый мир, где провел юность среди себе подобных, но о котором ни он сам не смог ничего рассказать, ни нам не удалось разузнать ничего определенного.

Они остановились под навесом, прислонившись к стене курительной комнаты, поскольку туман теперь сменился дождем. Мысли и чувства О’Мэлли пришли в полное смятение. Ему с огромным усилием удавалось держать себя в руках.

— Значит, вы считаете, — спросил он с видимым спокойствием, — что мы с этим человеком — одного племени?

— Я сказал «сходного». Полагаю…

Но О’Мэлли не дал доктору договорить.

— Значит, вы придумали поселить нас вместе в одной каюте, чтобы снова поместить его — нет, нас обоих — под свой микроскоп?

— Научный интерес в этом случае очень силен, — осторожно начал доктор Шталь. — Но еще не поздно отказаться. Я предлагаю вам место у себя в просторной каюте на верхней палубе. И прошу у вас прощения.

Хотя сила воображения ирландца была велика, услышанное смутило его, повергнув едва ли не в ступор. Он прекрасно видел, к чему вел Шталь и что впереди лежали новые откровения. Новость постепенно открывалась во всем величии, которое завораживало и лишало дара речи. Получалось, что его стремление к «первобытности» коренилось куда глубже, чем представлялось ему в самых смелых грезах. И если бы он не оборвал Шталя, тот развернул бы ему свое квазинаучное объяснение.

Эти речи о «возврате к праисторическому человечеству, к нерастраченной силе мифологических ценностей» просто сразили наповал. Доктор попал в точку. За этим красивым выражением крылась гениально распознанная истина. И она подрывала сам фундамент его личности, душевного здоровья, всей его жизни — всего существования в современном мире.

— Я прощаю вам, доктор Шталь, — услышал он свой спокойный голос, когда они стояли, почти касаясь друг друга плечами в темном простенке, — ведь, собственно, прощать и нечего. Черты этих Urmenschen, описанные вами, меня сильно привлекают. А ваши слова только снабдили мое воображение рекомендательным письмом к собственному рассудку. Они подрывают самые основы моей жизни и существования. Однако вы тут не виноваты…

Он знал, что слова, исходившие из его уст, были порывисты, бессвязны, но лучших он отыскать не мог. Больше всего ему хотелось теперь скрыть нараставший в душе восторг.

— Благодарю вас, — просто сказал Шталь, хотя его замешательство еще не прошло. — Я… чувствовал, что обязан объясниться и… э-э… признаться вам.

— Вы хотели предостеречь меня?

— Скорее, предупредить. И повторяю — будьте осторожны! Я приглашаю вас разделить со мной каюту до конца путешествия и призываю принять мое предложение.

Оно явно шло от сердца, хотя ученый внутри доктора наполовину рассчитывал на то, что ирландец откажется.

— Вы думаете, мне угрожает опасность?

— Не физического свойства. Этот человек безвреден и кроток, во всех смыслах.

— И все же опасность существует, по вашему мнению? — настаивал О’Мэлли.

— Существует…

— Что его влияние сделает меня также — прачеловеком?

— Что он сможет… забрать вас, — последовал после короткой паузы странный ответ.

И вновь эти слова пронзили наполовину испуганную, наполовину ликующую душу О’Мэлли.

— Вы действительно так считаете? — снова спросил он. — То есть как «врач и ученый»?..

И Шталь отвечал со всей серьезностью и даже торжественностью:

— Я хочу сказать, что вы обладаете тем «свойством», которое делает близость этого «существа» опасной для вас, короче говоря — он может забрать вас… э-э… с собой.

— То есть обратить в свою веру?

— Захватить всецело.

Они двинулись дальше по палубе и шагали несколько минут молча, но чувства ирландца, возбужденные длительными недомолвками приятеля, теперь бурлили, и он не мог их долее сдерживать.

— Давайте определимся, — воскликнул он, возможно излишне горячась. — Вы хотите сказать, что я могу потерять рассудок?

— Не в обычном смысле слова, — последовал без промедления спокойный ответ, — но с вами может произойти нечто, чему наука не имеет определения и против чего медицина окажется бессильна…

Тут у О’Мэлли вырвался самый важный для него вопрос, прежде чем он успел подумать, осмотрительно ли его задавать:

— Так кто же он на самом деле, этот человек, это «существо» — «возврат к прошлому» или «реликт», как вы его называете, из-за которого вы страшитесь за мою безопасность? Скажите мне, кто же он такой?

К этому времени они как раз подошли к каюте судового врача, и Шталь, толкнув дверь, пригласил ирландца войти. Усевшись на диване, он предложил гостю сесть в кресло напротив.

X

Предрассудок лежит вне пределов разума, как и откровение.

О’Мэлли понимал, что подвел доктора к необходимости признаться в убеждениях, которых ему было даже неловко придерживаться, к которым его подтолкнул необычный жизненный опыт, хотя вся научная подготовка побуждала сурово от них отречься. Понимал он и то, что Шталь на протяжении всего разговора внимательно наблюдал за его реакцией.

— Он вовсе не человек, — почти шепотом продолжал доктор, и такая манера еще сильнее подчеркнула серьезность питаемого им убеждения, — в том смысле, в каком обычно употребляется этот термин. Его внутренняя сущность, как и само тело, сформирована не вполне по-человечески. Он космическое существо, непосредственное выражение жизни космоса. Кусочек, небольшой фрагмент Мировой Души и в этом смысле — реликт, отражение ее юности.

При этих совершенно неожиданных словах в сердце ирландца поднялась непонятная волна, грозившая разорвать его. Радость ли то была или ужас, или странная смесь того и другого вместе, он не понимал. Будто вот-вот он наконец услышит — причем из уст человека науки, а вовсе не такого же мечтателя, каким был сам, — нечто проливающее наконец свет на то, как устроен мир, он сам и все его безумные стремления. Он и жаждал, и страшился этого. Втайне он всегда был уверен, невзирая на все усилия современного образования и манеры жизни, что Земля — разумное, живое существо, обладающее сознанием. И пусть он не осмеливался признаться в этом даже самому себе, убеждение было инстинктивно и неистребимо.