Плохо быть мной - Михаил Найман

Я повернулся к Эстер:

— Дай сигарету.

Мы пошли курить за угол. Я сразу стал ей выкладывать:

— Люди….

— Не надо, — остановила она меня. — Я вижу, что тебе сейчас плохо, но все равно не начинай. Я правда устала от этого…

— Почему они всегда…

— Я сказала: не надо! Я вижу, что тебе тяжело с людьми. Но мне от этого тоже трудно. Постоянно чувствую тяжесть. Когда я встретила тебя, я хотела быть с тобой, но не знала, что это будет так трудно.

— Отчего тебе так тяжело?

— Оттого, что тебе тяжело. Все время. Это очень трудно. Иногда кажется, что не выдержать…

— Но почему тогда они…

— Кто «они»?

— Люди…

— Какие люди? Людей нет, понимаешь? Есть я, есть ты! Есть друзья, которых у тебя нет. Если бы ты нормально жил, ты бы так не говорил — «люди».

— Но все неправильно, катастрофически неправильно! Иногда я уверен, что стоит поправить одну малюсенькую вещь, и все будет… И что я один это вижу.

— Если бы ты хоть на секунду забыл о себе, ты бы не говорил, что люди плохие. Для тебя вообще этого слова не было бы. Если бы ты забыл о себе и хоть раз посмотрел на меня… Я даже не уверена, что ты видишь меня, — так ты занят собой…

— Я тебя люблю.

— Я знаю. В этом-то вся и проблема…

Она кинула окурок на землю и растоптала каблуком.

— Пошли, — сказала она. — Ворота номер шесть.

Я иду за Эстер. Я смотрю на ее спину и черные распущенные волосы. Они доходят ей до попы. Я смотрю на нее и вздыхаю от счастья.

В нашем автобусе новый водитель с лицом садиста. Каждому входящему его плотоядный взгляд говорит: на моем рейсе ты будешь мучиться, как никогда в жизни, сука. Входящие опускают глаза и обреченно садятся на места. Весь кошмар автобусной станции перенесся в салон автобуса. С сидений на тебя смотрят злодеи. Даже на мою отважную Эстер подействовало удручающе.

Двух смежных мест нет, пришлось сесть через проход друг от друга. Эстер садится рядом с мужчиной. Длинные седые волосы затянуты в хвост, серьга в ухе, раздвоенная бородка. Флибустьер. Эстер бросает на меня отчаянные взгляды, а что я могу сделать? О том, чтобы просить моего соседа поменяться с ней местами, не может быть речи. Он сидит у окна, а так ему придется тесниться возле джентльмена удачи.

Я поворачиваю голову, чтобы тщательнее рассмотреть, кто рядом со мной, и вижу элегантнейшего темнокожего парня в черной шелковой рубашке и черных штанах. Какой-нибудь джазовый пианист-виртуоз из бара, куда ходят только негры — истинные ценители джаза. Вот он, Новый Орлеан! Он поймал мой зачарованный взгляд и сказал:

— Так смотрят либо на женщину, либо на мужчину, чью женщину хотят поиметь. В обоих случаях это вероломный взгляд. А тут уж тебе не выиграть, потому что в своей жизни я имел дело с вероломными людьми. Тем более женщины у меня сейчас нет, а у тебя как раз есть, и поверь мне, другой тебе не нужно, у тебя отличная девушка.

— Откуда вы знаете, что она у меня есть?

— Я обратил на вас внимание еще на станции. Обратил внимание потому, что сразу видно: вы хорошая пара.

— Почему у такого человека, как вы, нет женщины?

— Куда, ты думаешь, я еду?

— В Новый Орлеан.

— Правильно. А почему?

— Не знаю. Получили новый контракт в классном джаз-клубе.

— Еду начать заново. Прямым ходом из тюрьмы.

В это время водитель завел мотор.

— Леди и джентльмены, — произнес он, — позвольте мне осведомить вас о правилах поведения на этом маршруте. Если вы будете говорить громко, я отвезу вас в тюрьму. Если вы будете громко слушать музыку, я отвезу вас в тюрьму. И если вы будете курить в туалете, я отвезу вас прямо в тюрьму.

Сочетание того, что говорил водитель, и того, что человек рядом со мной, едущий прямым ходом из тюрьмы, взбудоражило меня. Я все-таки спросил:

— За что вас посадили?

— За убийство.

Настала моя очередь послать Эстер отчаянный взгляд. Она перегнулась через проход:

— У меня впечатление, что водитель не врал, когда говорил, что отвезет нас в тюрьму.

— У меня впечатление, что нас туда уже доставили, — ответил я.

Черный парень улыбнулся.

— Если на тебя объявление водителя производит угнетающее впечатление, представь, какое оно производит на меня. Мне правда придется хорошо себя вести в течение всего пути.

— Я думал, за убийство дают стул или пожизненное.

— Ты много думаешь, друг мой. Если бы ты думал меньше, твоя жизнь была бы много проще. Но раз уж ты очень хочешь знать, я скажу. Я избил человека. Слишком сильно. Но заслуженно, и потому дали пятнадцать. Знаешь, что такое быть толкачом с тринадцатилетнего возраста? Это не всегда весело. Находится пара-тройка людей, которые всегда будут рады всадить нож тебе в спину. Потому иногда и срываешься.

— Героин?

— Да. Знаешь, как это было в семидесятых годах, — шляпа с пером и длинный плащ. Жизнь, когда пять раз в день приходится улыбаться себе ласковой улыбкой и говорить: какой же ты мужчина, Эскобар! Эскобар — это прозвище, которое мне дали сразу после того, как я сбыл свой первый пакетик дряни. Что ни говори, этот колумбийский барон был гением. Иногда чувствуешь, что ты больше этого мира, что этот мир тебе подвластен. Твое фиолетовое перо трепещет на ветру, ты ходишь по улицам, улыбаешься и говоришь себе: эти улицы твои, мэн! Но постепенно улица высасывает из тебя все. В один прекрасный день ты идешь и спрашиваешь: где я? А тебя нет. Улицы растворили тебя в своих закоулках, и они никогда тебе ничего не вернут.

— И тогда ты становишься счастлив.

Он впервые посмотрел на меня серьезно. Так, наверное, он смотрел на людей в свои прежние времена, когда те были должны ему деньги. Так или иначе, мне от этого взгляда сделалось не по себе.

— Счастлив? Почему счастлив? Ты слишком много думаешь, друг, — повторил он, мне показалось, с неудовольствием. — Так может говорить человек, у которого много времени и денег, которые присылают ему мама с папой. Я хорошо знал, что такое смерть, когда был на улицах. Смерть — это когда нет жизни. Вот почему, когда выбираешь уличную жизнь, надо быть собранным в комок. И я туда не возвращаюсь. Тюрьма помогла мне — там я нашел Бога. Я сейчас со свидетелями Иеговы. Считай, хожу с ними в один сортир. Я тебе кое-что покажу.

Он достал книжечку, скрепленную, как те самые школьные тетрадки у нас в Москве. На первой странице нарисован лежащий на земле мужчина и другой, с занесенной то ли лопатой, то ли ломом. Внизу написано: «Убийство».

— Так делать нельзя, — сказал негр без выражения, как заученный урок, и перелистнул страницу.

На ней изображены парочка и уходящий от них человек, несущий в руке сумочку. Под картинкой подписано: «Воровство».

— Так делать тоже нельзя, — точно так же повторил негр.

Я ждал прелюбодеяния, мне было интересно, как они выкрутятся. В середине книжечки был белый человек в расклешенных брюках, с усами и прической афро. Рядом с ним танцевала женщина с подколотыми волосами, в длинной белой юбке. Над ними блестел диско-шар.

— И этого нельзя? — спросил я.

Взгляд Эскобара стал задумчив.

— Раньше у меня было три женщины в одну ночь, сейчас я смотрю на это по-другому. Сейчас мне будет трудно, очень трудно. Я еду в пригород Нового Орлеана к двоюродной сестре. У ее мужа прачечная, он согласился взять меня туда работать. Мне сорок пять лет, у меня нет никого, кроме Бога. Свидетели Иеговы меня учили чему? — Его лицо сделалось деревянным. — Вместо зла надо делать добро, — произнес он медленно, по складам. Как двоечник, который не очень-то понимает смысл выученного. — Вот, возьми двадцать долларов, — сказал он.

Кошачья грация пропала, он принялся помахивать бумажкой, как ребенок, которого только что научили есть с ложки. Я стал отнекиваться.

— Может, твоей девушке? Позволь, я к ней обращусь…

— Эстер! — позвал я.

Он протянул ей руку с таким изяществом, что я подумал, что если улицы учат таким манерам, люди из высшего света должны отдавать своих детей в гетто.

— Возьмите двадцать долларов.

Эстер удивленно хлопнула ресницами.

— Ну тогда хотя бы не откажитесь сесть на мое место. Вам, наверное, приятнее будет сидеть с вашим другом.

Мы поменялись местами, Эскобар расшаркивался. Потом уже с нового места пытался всучить нам деньги. Вдруг мне показалось, что он стал подозрителен. То ли разговор со мной оставил у него осадок. То ли я чем-то вызвал недоверие. То ли люди вообще вызывали у него недоверие. Может, это привычка со времен его уличной жизни. Он смотрел на меня даже не боковым зрением. Это была скорее смесь обоняния с осязанием. Он сидел вытянувшись, как струна, а кончики ушей были напряжены, как у рыси. Я был у него как на ладони и занервничал.