Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

Наконец-то состав подполз к станции Озерки.

-    Приехали, Наденька, проснись.

Пассажиры заторопились к выходу. Среди встречающих на перроне четы Воронцовых не было. Все еще яркие лучи склоняющегося к западу солнца освещали растерянное, раздосадованное лицо Нади. Напрасно она перебирала глазами толпу.

-    Нет их, нет, - сказала она не скрывая разочарования, - может быть, маме стало плохо от жары - у нее гипертония?

Не по себе было и Ефиму.

-    Не вешай нос, - сказал он бодро, - пошли. Далеко до дома?

-    Километра три. Транспорта никакого.

Оставалось навьючить на себя нелегкую поклажу и шагать... Через час с лишним они дошли до маленького домика. Надя с тревогой заглянула во дворик, сплошь покрытый картофельной ботвой - никого. У калитки стояла коза и аппетитно похрустывала ветками рябинника. Поднявшись на невысокое, в три ступеньки, крылечко, Надя потянула на себя дверь. Заперто. Постучала. Не сразу отозвался глуховатый мужской голос.

-    Кто?

-    Это мы, папа, открой.

Пожилой, худой мужчина с серо-голубыми, точь-в-точь как у Нади, глазами появился на пороге, простер навстречу Наде жилистые руки:

-    Приехала! - воскликнул радостно. - Приехала!

Надя расцеловала отца.

-    А где мама?

- Дома... там.

Отец вскользь, сбоку бросил взгляд на Ефима, на узлы, сумки, нагроможденные у двери, молча начал носить кладь в дом.

«Тэк-с! - подумал Ефим, - встретил меня новоявленный папа куда как радушно!» От него не ускользнуло восклицание тестя: «Приехала!» Будто его, Ефима, здесь и не было...

Вошли в переднюю. Собственно, тут, на каких-нибудь двенадцати метрах, совмещались передняя, столовая да крохотная кухонька за фанерной, не достающей до потолка, перегородкой. Слева от двери вешалка, платяной славянский шкаф кустарной работы. Справа - черная лакированная этажерка, тоже кустарной работы, доверху забитая книгами. Рядом - квадратный обеденный стол, несколько венских стульев, на стене - диск репродуктора «Рекорд», возле него на гвоздике семиструнная гитара.

Чистая, но изношенная рубаха с расстегнутым воротом, облезлые, дудочкой, штаны из хлопчатобумажной диагонали, тупоносые, на босу ногу, калоши - туалет тестя вполне соответствовал обстановке.

-    Надюша! Доченька! - раздался голос то ли радостный, то ли болезненный из смежной комнатенки. Ефим повернул голову в сторону бросившейся туда Нади.

-    Мама! Мамочка! Что с тобой? Ты больна?

-    Ничего страшного, немножко раскисла от жары, - отвечала с постели еще нестарая, с широконосым лицом женщина, опираясь на локоть.

Пока Надя целовалась с матерью, Ефим топтался среди узлов и авосек, не зная, что делать. Тесть, повернувшись к нему вполоборота, с умилением наблюдал трогательную сцену у кровати. Ефим, и без того подавленный красноречивой нищетой сей обители, чувствовал себя сейчас тем самым незваным гостем, который, как гласит старая русская пословица, хуже татарина.

А Надя почему-то не спешила представить мужа родителям. Положение Ефима становилось невыносимым. Он перешагнул узлы в направлении тестя, протянул руку, как мог приветливо, дружелюбно сказал:

-    Давайте знакомиться, меня, как вам уже известно, зовут Ефимом, Фимой.

Воронцов не сразу отреагировал на приветствие. Медленно повернул голову, посмотрел пристально, подал крупную руку с узловатыми пальцами, глуховато буркнул:

-    Да-да, давайте знакомиться... Павел Михайлович.

-    Фима, иди, я тебя представлю маме, - позвала Надя.

-    Извини, Ефим, неожиданно прихворнула, - мама с почти нескрываемым неудовольствием оглядывала невзрачную фигуру зятя. - Зовут меня Наталья Сергеевна. Ты называй, как хочешь.

-    У меня давно нет матери, если разрешите, буду звать вас мамой. Надина мама - моя мама.

Слова Ефима, видно, пришлись по душе Наталье Сергеевне.

-    Что ж, сынок, возьми стульчик, садись рядышком, небось намаялись дорогой.

...Ночевали молодожены на небольшой открытой террасе. Постелью служило пахучее сено, заготовленное для козы. Ночь тихая безлунная, безветренная. От переутомления и волнений ни Надя, ни Ефим не могли уснуть. Долго молчали: никому не хотелось заговорить первым. В густой сосновой роще напротив дома покрикивала ночная птица, изредка негромко побрехивала соседская собачонка, над самым их изголовьем звонко цвыркал сверчок.

Ефим вспоминал, как не клеился разговор за вечерним чаем. Тесть и зять выпили по рюмке-другой «Особой московской», закусили, потом курили, приглядываясь друг к другу. А Надя всеми силами старалась наладить по-родственному непринужденную беседу. Напрасно. Надины родители ясно дали понять: зять им, осторожно говоря, не понравился. Не помогла и предшествовавшая встрече Надина письменная рекомендация. Она видела, с какой обидой воспринял это Ефим.

И вот теперь оба лежат и помалкивают.

-    Я тебя предупреждала, что родители мои очень бедные, - нарушила молчание Надя.

-    О чем ты, Наденька? Разве в этом дело? Я воспринят твоими родителями как инородное тело... Понимаю, не о таком зяте мечтали... Но хоть бы скрыли это как-нибудь поделикатнее, что ли.

-    Возможно, ты прав. Не вполне, отчасти, — помедлив сказала Надя, - выслушай меня, может быть после этого ты будешь к ним не так строг. Жаль, что я тебе раньше не рассказала... Нищета в нашей семье много лет, она заела родителей окончательно. А у папы — золотые руки, он имел редкую профессию - раклист, знаешь, специалист по нанесению рисунка на ткани. Когда он был здоров, работал, мы ни в чем не нуждались. Но в начале тридцатых годов у него открылся давний туберкулез легких. В сорок пять лет стал инвалидом. Пенсия, тебе известно, гроши. Мама не устраивалась на работу из-за меня, чтобы я могла отлично учиться, чтобы ничто не мешало мне первенствовать. Если бы не коза да этот участок при доме, совсем пришлось бы худо. Когда меня мобилизовали на военный завод в Москву, мама устроилась швеей на фабрику. Три телогрейки в смену - три пятьдесят заработок. Каторга. Она и сейчас ее отбывает. Единственное сокровище, смысл жизни папы и мамы - я, ненаглядная доченька. В глубине души они взлелеяли надежду на мой выдающийся успех в жизни, даже на научную карьеру, на обеспеченного зятя.

-    И вдруг... - перебил Надю слушавший ее внимательно Ефим.

-    Ты понимаешь... Разве можно их строго судить? Ты разбил их мечту, отнял надежду. Так им кажется. Прости их, ты добрый, умный, — она прижалась щекой к щеке мужа.

Он поцеловал ее, ощутил солоноватый привкус на губах.

-    Хорошо, Наденька, - прошептал лаская, успокаивая жену.

Пробудились молодые поздно, около десяти. Над ними ярко светило солнце, из рощи доносился звонкий посвист зяблика, с крыши - воробьиное чириканье. Надышавшись за ночь соснового воздуха, чувствовали они себя отдохнувшими, бодрыми.

Родители, похоже, давно были на ногах. На квадратном столе, накрытом нарядной скатертью, весело пел свою песенку до блеска начищенный самовар, на тарелках - хлеб, колбаса, в комнате - приятный запах вареной картошки. Наталья Сергеевна выглядела много лучше вчерашнего, повязанная белой в крапинку косынкой, казалась моложе своих пятидесяти лет. Бодрее смотрел и Павел Михайлович. Видно, и они ночью о многом основательно поговорили.

-    Давайте, ребята, завтракать, - просто и радушно пригласила Наталья Сергеевна.

Надя и Ефим обменялись взглядами. У Ефима потеплело на душе, словно в нее проник солнечный лучик. За завтраком сам собой завязался общий разговор, к радости Нади, Ефим шутил смешил родителей.

-    Ставлю на обсуждение деловое предложение, - загадочно сказал он.

-    Если деловое - давай, - выжидательно ответил Павел Михайлович.

Ефим стукнул ложечкой о граненый стакан.

-    Внимание, - провозгласил шутливо, - вношу на рассмотрение почтенного собрания важный проект, - он поднял ложечку над головой, - весьма важный: предлагаю в честь законного бракосочетания Надежды Воронцовой и Ефима Сегала устроить в стенах сего уважаемого дома свадебное пиршество. Вином, яствами пиршество предусмотрительно обеспечено. За музыкой, - он указал на гитару, - и весельем, надеюсь, дело не станет... Итак, кто «за», прошу поднять руки... Принято единогласно.

На следующий день, после полудня, на свадебный пир дружно припожаловали званые гости. Было их шестеро - ближайшие родственники семьи Воронцовых. Больше не приглашали - угощения в обрез... Гостей сразу усадили за стол, небогатый, но привлекательный, аппетитный. Наталья Сергеевна постаралась: приготовила и украсила немногочисленные блюда так, что загляденье. Призывно сияли три бутылки «Особой московской». На тарелках, кроме кулинарных изделий Натальи Сергеевны, - сыр и колбаса «из Москвы».

Во главе стола восседали почему-то очень смущенные молодые. Слушали поздравления. Выпили все, как водится, по первой рюмке, по второй и по третьей - умеренно. Но из голодных желудков хмель быстро и беспрепятственно ударил в головы. Неузнаваемо вдруг помолодевший Павел Михайлович снял со стены гитару. Мастерски взяв несколько аккордов, чуть приглушенным баритоном запел: «Эх, полным-полна коробушка, есть в ней ситцы и парча...» Все дружно подхватили: «Пожалей, душа-зазнобушка молодецкого плеча...» К удивлению Ефима, тесть играл на своей краснощековской гитаре, как заправский профессионал. Но остальным гостям это, по-видимому, было не в диковинку. Под зазывную музыку, да еще после нескольких рюмок водки, ноги сами просятся в пляску. Отодвинули к стенке стол, стулья, и, кто как мог, стали весело перебирать ногами. И Ефим не выдержал: схватил свою подружку за руку, вытащил в круг и, к великому удивлению и удовольствию гостей, пошел ходить кочетом вокруг Нади, стучать дробью каблуками, выделывать штуку за штукой... Ефим Сегал лихо отплясывал русскую «барыню» под сводами русского дома. До него здесь еврейским духом и не пахло. Впрочем... не совсем так. Из позолоченной рамы иконы в углу смежной комнаты смотрела дева Мария с младенцем на руках, святая Мария и сын Божий - плоть от плоти племени Авраама. Браво отплясывая, Ефим бросил случайный взгляд на икону, приостановился, замер. На секунду ему показалось, будто его мать Рахиль Боруховна смотрит на него из окна родного дома, без порицания, без одобрения - бесплотно, как и полагается смотреть святой.