Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе - Михаил Салтыков-Щедрин

Те же, кроме Сергеева и Мощиньского.

Несколько времени проходит в глубоком безмолвии. Постукин делает движение чубуком и держит его на весу. Первая просыпается от оцепенения Антонова.

Антонова (передразнивая Сергеева). Фу-фу-фу, ту-ту-ту, фить-фить-фить! И все вышел пшик! Так тебя и послушались, Мамеля Тимофевна! (К Постукину.) Ты-то что, батюшка, стоишь, словно блаженный, да чубучищем-то помахиваешь?

Постукин желает говорить. Нечего, нечего на нас-то махать, ты бы на него помахал! Он говорит, а они-то молчат! Он разглагольствует — а они-то помалчивают! Он-то рассыпается — а они-то усищами пошевеливают! Точь-в-точь тараканы! Ай да отцы родные! ай да защитители! (Указывает на Кирхмана.) И немчик-то, и миротворец-то наш! Вместо того чтоб молокососу нос утереть, а он только сидит да ножками сучит!

Кирхман смеется. Смейся, сударь, смейся! Я вот одного такого знала, тоже все смеялся: хи-хи-хи! да ха-ха-ха! да так на всю жизнь со смехом и остался. Кинулись это к нему, ан у него уж и рот на сторону свело. Вот тебе и ха-ха-ха!

Общий смех.

Примогенов. Да, крутенек-таки стал Иван Павлыч! Однако это удивительно, какая в нем вдруг перемена сделалась! Как поехал от нас, какой, кажется, был благонамеренный!

Петров. И какие веселые были! Бывало, уж никак без того не обойдутся, чтоб над Иваном Фомичом не пошутить, а нынче даже разгневались…

Антонова. Никогда он благонамеренным не бывал. Я еще в рубашонке его знавала, и тогда уж змеей смотрел. Так, бывало, и посинеет весь, так и закатится.

Лизунова. Пискун был… пискун, пискун был! (Кивает головой.)

Петров. А помните, Разумник Федотыч, как они однажды Ивану Фомичу усы нарисовали, а на голову-то песочку посыпали… сколько в ту пору смеху у нас было!

Антонова. Смеялись да смеялись, а теперь вот плакать да плакать приходится.

Петров. Нарядиться ли, бывало, с девушками ли поиграть — на все первый сорт были!

Кирхман. Позвольте, господа! что было, того уж не воротить, а нам теперь предстоит предметом своим заняться. Итак, начнем.

Антонова. Выручайте, батюшки! выручайте!

Кирхман. Ну-с, Иван Иваныч, ваше мнение?

Петров (смущаясь). Я-с… тово-с… я-с… конечно-с… Отчего же вы, однако ж, Андрей Карлыч, с меня-с? Тут ведь и другие господа дворяне есть!

Кирхман. Отчего же не с вас-с?

Петров. Нет, Андрей Карлыч, это вы по злобе на меня, как вы надеетесь меня этим сконфузить…

Кирхман. Ну-с, стало быть, Иван Иваныч мнения не имеют… (Обращается к Примогенову.)

Петров (взволнованный). Нет-с, вы меня извините, Андрей Карлыч, я свое мнение очень имею! Я, Андрей Карлыч… желаю-с!

Кирхман. Чего вы желаете?

Петров. Да-с… желаю-с! хоть это, может быть, некоторым и неприятно, однако я бунтовщиком никогда не был-с!

Антонова. Эк, батюшка, вывез!

Кирхман. Ну-с, стало быть, это раз. Вы-с? (Обращается к Примогенову.)

Примогенов. Полагаю принять к сведению… но не к руководству!

Кирхман. Вы, капитан?

Постукин потрясает головой. Понятно. Вы, Софья Фавстовна?

Лизунова. Не знаю… не знаю… ничего я не знаю…

Антонова. А я так и знать ничего не хочу!

Кирхман. Итак, мнения собраны. Один голос за, три — против, один сомнительный. Результат довольно благоприятный. Что до меня, господа, то вы, конечно, не удивитесь, если я скажу, что вполне согласен с Иваном Иванычем (не без иронии)… потому что бунтовщиком никогда не был и быть не желаю!

Антонова (встает и приседает перед Кирхманом). Подарил, голубчик!

Кирхман. Да-с, я согласен с Иваном Иванычем и имею на то свои основательные причины. Я очень знаю, что коль скоро это дело пошло в ход, то нам не желать нельзя. Сегодня мы не желаем, завтра не будем желать, а уж послезавтра пожелаем… непременно!

Антонова. Не знаю; разве язык из меня вытянут или мысли в голове совсем разобьют!

Кирхман. И разобьют-с. Следственно, нам прежде всего нужно поспешить заявлением нашей готовности, а потом… (вполголоса) а потом можно будет оставить все по-прежнему-с…

Петров (хихикая от удовольствия, тончайшим фальцетом). А потом можно будет оставить все по-прежнему!

Антонова. Вот на это я согласна!

Примогенов. Это похоже на дело. Что называется, измором, то есть измором, измором ее!

Антонова. Эмансацию-то!

Кирхман. Разумник Федотыч постиг мою мысль во всем ее объеме. В делах такого рода, господа, прежде всего форму соблюсти надо, чтоб все глядело прилично и гладко.

Петров (хихикая). А потом оставить все по-прежнему. Бесподобно!

Кирхман. Объясню вам это примером. Был у меня в суде секретарь. Бывало, позовешь его, разъяснишь, что такое-то дело следует решить так-то. Вот он приготовит все, поднесет к подпису; смотришь — совсем не то! Опять призовешь его, опять внушишь; на другой день он опять приготовит, и опять не то. И до тех пор таким образом действует, покуда не махнешь на все рукой и не подпишешь, как ему хочется. Не можем ли мы из этого примера извлечь для себя поучение?

Примогенов. Можно!

Петров. Даже очень можно-с!

Кирхман. Или вот пример еще более практический. Бывало, когда губернское начальство требует от суда каких-нибудь очень неприятных объяснений, я всегда поручал объясняться этому секретарю. Я делал это в том уважении, что господин секретарь имел дарование писать столь обширно и столь непонятно, что губернское начальство удовлетворялось немедленно.

Петров. Как же! как же! Бывало, мы так и говаривали ему: напиши-ка, брат Иван Дорофеич, объясненьице да с приплетеньицем!

Кирхман. Не можем ли мы, господа, и из этого примера извлечь для себя поучение?

Примогенов. Ничего, можно!

Петров. Даже очень можно-с!

Кирхман. Итак, господа, в настоящем положении дела я еще не вижу причины огорчаться. Я думаю, что не только следует безусловно исполнить желание нашего достойного представителя, но не мешало бы даже для вида прикинуть что-нибудь! Так, самую малость… по части чувств!

Примогенов. Букетами, то есть, пустить!

Петров (окончательно повеселев, почти визжит). А потом оставить все по-прежнему!

Кирхман. Ибо прежде всего надобно смотреть на дело прямо, не пугаясь его. Если вообще во всяком предмете есть своего рода мягкое место, то отчего же и здесь ему не быть?

Примогенов. Это совершенно справедливо.

Кирхман. А если есть это мягкое место, то зачем же нам заранее тревожиться опасениями, быть может, и воображаемыми? Не лучше ли приступить к делу с легким сердцем и устроить таким образом, чтоб все осталось по-прежнему?

Антонова. Ах, как это хорошо! Я уж теперь начинаю чувствовать, как все это во мне дрожит!

Кирхман. Это оттого, сударыня, что вы благодетельствовать очень любите.

Антонова. А что вы думаете, Андрей Карлыч! Я вот иногда сижу одна и все думаю, и все думаю! Что вот у нас и курочка-то есть, и поросеночек-то есть, и всего-то довольно, и всем-то мы изобильны, а у них ничего-то, ничего-то этого нет! Нет, как ни говорите, а это ужасно!

Примогенов. Вот оно что значит немецкая-то нация! Куда бы мы делись без немцев! Сейчас Андрей Карлыч все разрешил, даже Степаниду Петровну в чувство привел!

Антонова. Меня, Разумник Федотыч, в чувство очень привести можно! Ах, кабы кто только знал! Ах, кабы кто только знал! Все-то это во мне ослабло! Ничего-то во мне крепкого нет!

Кирхман. Стало быть, разногласия нет, господа?

Все. Согласны! согласны!

Петров. Позвольте, надо у Ивана Фомича мнение спросить.

Антонова. Да уж отстань, стрекоза! что его, убогого, трогать! Иван Фомич! Иван Фомич!

Сидоров пробуждается и смотрит кругом с изумлением.

Петров. Иван Фомич! все кончено, домой ехать пора!

Все смеются. Сидоров молча достает из-под стула шапку.

Кирхман. Следственно, мы и Ивану Павлычу можем сказать, что согласны?

Все. Согласны! согласны!

Петров. Не хватить ли «уру», господа?

Постукин делает решительное движение вперед.

Примогенов. Господа! капитан предику* сказать желает!

Молчание.