Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский

Беседа с ним сильно подействовала на обоих писателей. Они договорились — каждый по-своему написать о нем. Так в своеобразном «соревновании» возникли рассказы — «Мальчик из Семлёва» Федина и «Сережа» Шишкова.

Случаи, когда бы крупные художники одновременно создавали произведения, обращаясь к изображению одних и тех же конкретных жизненных событий, не столь уж часты. Между тем сопоставление героя из жизни и самих творческих результатов не просто любопытно. Заостренно демонстрируя своеобразие авторов, оно позволяет увидеть особенности их работы над характерами, оттеняет стилевой почерк каждого. Прекрасный казус для наблюдений по психологии творчества!

В аспирантскую бытность я обратиться к К.А. с расспросами об обстоятельствах написания рассказов. 14 октября 1965 года Федин ответил мне следующим письмом:

«…Вот что скажу на вопрос Ваш от 11-го числа прошедшего месяца… С Шишковым Вячеславом Яковлевичем меня связывала долголетняя и очень глубокая дружба. Четверть века ничем не омраченной и взаимной приязни, которую — положа на сердце руку — можно и должно назвать любовью. Общение было тесным, близким — “домами”. Очень мне хотелось бы написать об этом, и, если дойдет до “воспоминаний”, — сделаю это. Тут встречи, начиная с 1920–21 гг. до его смерти, — в Питере, Детском Селе, Сухуме, Москве.

Совсем немного, но Вы найдете кое-что о наших отношениях в книге — “В.Я. Шишков. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В.Я. Шишкове. Письма”. Л., 1956. Газ.-журн.-книж. изд-во. В ней несколько писем В.Я. ко мне и в воспоминаниях составителя — Льва Рудольфовича Когана, проф-ра Пединст. — свидетельство о добрых чувствах В.Я. ко мне (стр. 188)…

К сожалению, я до сих пор очень немного сказал о В.Я. — в двух заметках, напечатанных во 2-м издании “Пис[атель]. Искусство]. Время”.

Что до истории рассказов, которые вас интересуют, то я мало что могу добавить к комментарию, напечатанному в моем Собрании соч. к рассказу “Мальчик из Семлёва”…

Вечер, на котором я и Шишков встретили отважного сержанта-малолетку, происходил в Центральном Доме Красной Армии летом 1942 г. Мы действительно договорились написать о мальчике и выполнили это. В.Я. читал мой рассказ, а я — его. И помнится, что при встрече в 1943 году в санат. “Архангельское”, где оба мы провели совместно несколько недель, мы обменялись впечатлениями своими от этих рассказов с известным интересом, но теперь уже не скажу о существе беседы ничего. Кто-то из нас присочинил насчет числа “языков”, добытых молодцом, скорее — я, поскольку у меня десяток, но могло быть, что по скромности своей Шишков сильно убавил число, поелику у него — пяток… Свой рассказ я считаю по типу приближающимся к очерку: фактичность материала его безусловна — это я твердо знаю и подтверждаю истинность написанного…»

При том, что авторов можно, пожалуй, попрекнуть в уступке внешней героике (преувеличение числа добытых «языков»!), что отвечало манере иллюстрированного красноармейского журнала, и Шишков, и Федин не отступают от документальной основы происходившего. Событийная канва обоих рассказов одинаково строится вокруг встречи на литературном вечере. И оба писателя прежде всего ищут способ, как от факта, которому стали свидетелями, пробиться к пластам собственного духовного опыта. Вот отчего сразу же бросается в глаза, насколько различны произведения.

Семлёво была та самая желанная незабываемая станция на Смоленщине, добравшись до которой Федин в 20-е годы считал себя почти дома. Здесь с трясучки ночного поезда он пересаживался на лошадей, чтобы катить дальше, в Кочаны, к дорогому куму Ивану Сергеевичу Соколову-Микитову. Лошади тащились, но зато летела душа! Э-эх, была молодость, было время! Теперь вот каких удальцов рождает эта земля…

«Мальчик из Семлёва» Федина — лирический рассказ, близкий к очерку, в котором подлинным сюжетом являются переживания автора под влиянием происходящей встречи. Слушая малолетнего сержанта, повествователь мысленно сопутствует ему во всех партизанских делах, с почти осязаемой яркостью представляет его среди издавна знакомых смоленских лесов, старается увидеть мальчишку таким, каким тот был, когда в одиночестве вел в лесной чаще двух пленных мужчин и застрелил сопротивлявшегося фашиста.

Весь рассказ, по существу, — развитие сложного чувства повествователя к мальчику, чередование любопытства, изумления и нарастания какой-то новой внутренней собранности и ответственности при виде происходящей на глазах метаморфозы, когда в курносом прилежном слушателе на литературном вечере вдруг раскрывается лик народной войны. Персонажи произведения — пожилые писатели, поначалу снисходительно разговаривающие с мальчуганом, — превосходят его по всем статьям: и культурой, и своей значительностью в глазах окружающих, но это глубоко штатские люди, которым не случалось самим брать пленных и убивать. А когда ребенок в каких-то жизненных отношениях искушен больше взрослых, это всегда действует сильно. Все эти движения чувства хорошо переданы в «Мальчике из Семлёва».

Наблюдая юного партизана, повествователь вглядывается в себя, побуждая к внутренним самооценкам и читателя. Если таков этот мальчик, то какими же должны быть мы, взрослые, ответственные за все происходящее, за нашу землю, за будущее наших детей, — вот приблизительно тональность этого выросшего, казалось бы, из случайного факта произведения.

СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

…Между тем жизнь шла своим чередом, беззаботные аспирантские годы подходили к концу. И тут очень скоро дала о себе знать истина, которую, собственно, и следовало ожидать. В смысле житейских ситуаций дальновиден оказался, конечно, хитрющий бестия Колька из Саратова. Три года аспирантуры остались позади, как один миг. Колька вместо бессонных научных штудий не только успел охмурить двух здешних симпатичных медсестер из здравпункта. Но не пришла еще пора научных защит, как автора диссертации «Образ В.И. Ленина в советской драматургии» взяли на работу в ЦК. Дали роскошную квартиру в Кунцеве, в нее он перевез семью из Саратова. И на защиту собственной диссертации явился в парадном темном костюме при голубом галстуке, с видом скромным, но задумчиво отстраненным, человека, навсегда ушедшего в секретные государственные заботы, кои подобают инструктору ЦК, одному из кураторов советской драматургии. Какие песнопения по адресу соискателя лились на защите его диссертации, легко вообразить!

А я? Профессор Строго Между Нами Говоря, получив от меня готовую диссертацию по психологии творчества, пригласил к себе домой на ужин, в роскошную квартиру в высотке на площади Восстания. Ужин был из трех блюд, с бутылкой кагора, чинный, вкусный и хороший, но говорилось вообще о победных итогах, о прочитанной, наконец, «Принцессе Киевской», о величии Горького. О самой же диссертации ни полслова. Поскольку Александр Сергеевич ее еще не читал. А затем, очевидно, прочитав, пугливый профессор надолго занемог, слег в постель и на защиту не явился. Я защищал диссертацию — редкий случай! — в отсутствие научного руководителя. Заключения и отзывы писали другие члены кафедры и приглашенные оппоненты. Свой труд я отстаивал один. Спасло меня, что в диссертации осмысливался художественный опыт ряда действовавших крупных современных советских писателей, предоставлявших в распоряжение автора свои личные архивы. В соответствие с методикой психологии творчества приводились также записи рассказов писателей, бесед и интервью с ними о работе над конкретными произведениями. Тексты, ими правленые и завизированные. Так что защита поневоле попадала в некий фокус общественного внимания. Завалить такую работу никак бы не обошлось без огласки, а могло обернуться и публичным скандалом. Такого, понятно, никто не хотел. Но нервов в итоге у соискателя это отняло немало.

Впрочем, еще раньше подоспела другая напасть, куда более крупная. Видимо, от автоматического запроса из ЦК о трудоустройстве рекомендованного в Академию члена партии, ныне успешно ее завершившего, нежданно-негаданно, будто дремавшая камчатская сопка, пробудился к огнедышащей активности и заявил свои права на данный «кадр» Новосибирский обком КПСС.

Оттуда на меня поступила официальная заявка. Мне предназначалось ни много ни мало — возглавить областную службу телевидения.

Читателя, который мыслит современными категориями, я бы попросил перенестись на четыре с лишним десятилетия назад. Телевидение тогда не было ни выгодным, ни почетным, ни интересным местом приложения творческих сил. Особенно областное. Мыслящие люди его просто не смотрели. Это была идеологическая Чукотка, кладовка с допотопной рухлядью, трибуна местных крикунов, служебная рутина, которую надо было бы тянуть неизвестно для чего.

Главное же — я никогда никакого отношения к телевидению не имел. Никакой пользы от меня там все равно бы быть не могло. Но как от всего этого отбиться? Куда деться?