Сороковник. Части 1-4 - Вероника Горбачева

О, сэр Майкл, только не это! Умоляю!

Да нет же! Вчера утром он ничего не знал, это ясно; он со своими проблемами приехал, такой измотанный, о том и хотел побеседовать. А второй раз они встретились с Васютой на лугу, но почти не общались. Прекрати, Ваня. Это уже паранойя. Так ты скоро и Нору подозревать начнёшь.

Где она, кстати?

Ян кивает за окно.

— Вон, в Хорсовой будке лежит. Тоже тоскует.

Тоже? Так заметно, что я тоскую? Поспешно выхожу. Собакина моя, бедная и бледная, высовывает из будки морду и скулит. Я присаживаюсь рядом.

— Погоди, моя хорошая, вот придёт твой несравненный сэр Аркад и развеселит тебя. Видишь, как получается, обе мы с тобой брошенные. Придётся как-то дальше жить одним.

Странно, и Аркадия нет. А ведь они в последнее время с сэром одновременно появлялись…

Паранойя, Ваня. Уймись.

Нора с беспокойством принюхивается. Обшмыгивает мне руки, когтистой лапой пытается притянуть поближе к себе мою правую. Да ты что, собакин, рану мне зализывать собираешься? Нет уж, вы эти шуточки с Аркадием оставьте себе, а я всё же человек!

Встаю, и в глаза мне падает солнечный луч; машинально закрываюсь ладонью… и получаю мощный жгучий заряд, как будто перцем на ладонь сыпанули.

Янек, покачав головой, снова накладывает компресс с настойкой. Говорит решительно:

— Идём к Гале! Нечего тут высиживать, пока заражение не подхватила. Я тебя ни в какой квест не пущу, пока не вылечишься.

— Пошли уж, — говорю со вздохом. — Защитник ты мой…

Он глядит сурово: не смеюсь ли? Но я кротко опускаю глаза. Тяну Нору за поводок: пусть пройдётся с нами, развеется. Собакина грустно выползает из будки, глаза у неё… хоть платочек наготове держи, слёзы утирать. Вздыхает по-человечески.

У нас с тобой осталось ещё много вздохов, родная. Надолго хватит.

Входной двери в Галин дом просто нет. На месте проёма — продолжение гладкой кирпичной стены.

— Морок это, — хмурится Ян. — Не откроется, если хозяйка не захочет принять. Видал я такое. Давай лучше обойдём, со двора наверняка вход есть, как у нас.

Мы огибаем дом, и вдруг сердце моё подпрыгивает. Потому что у коновязи рядом с Васильком — ах, сэр, оказывается, здесь! — я вижу большого чёрного коня. Едва не бегу вперёд, но разочаровано останавливаюсь. Нет, это не Чёрт. Не такой громадный; сам изящен и тонок в кости… почему-то на ум приходит выражение «арабских кровей», хотя кто их знает, как они выглядят, эти арабские скакуны. Он недобро косит чёрным глазом, отфыркивается, трясёт головой. Запах ему мой не нравится, что ли? Грива у него… я приглядываюсь. Грива заплетена в мелкие косички, сбруя богатая, отделана серебром, да что сбруя — даже копыта посеребрены! Рядом с белоснежным Васильком он кажется не просто чёрным, а вымазанным в саже или в китайской туши.

Нора пятится и глухо рычит.

— Вот гадство, — досадливо говорит Ян. На лице его прописано слово куда более энергичное. — И этот тёмный здесь.

— Что за тёмный? Это его конь, что ли?

— Мага. Есть у нашего сэра друг, что их вместе держит — ума не дам. С Норой теперь не войдёшь, собаки его не любят.

— Почему? Он кто?

— А что, сэр тебе о нём не рассказывал? Это же…

Нора рычит, уже не на коня, а в сторону Галиного дома.

Дверь распахивается, на пороге возникает сэр Майкл. Проём невысок, и чтобы выйти, паладину при его-то росте приходится слегка пригнуть голову. И лишь только он выпрямляется — я вижу неподдельную скорбь на его челе и понимаю, почему он так долго не приезжал. Здесь что-то случилось.

— Вы здесь? — спрашивает он. — Вдвоем? Не в добрый час, друзья мои, уж лучше бы вам уйти.

На миг оборачивается — похоже, из комнаты ему что-то говорят.

— Ну, хорошо. Она вас зовёт, Иоанна, пройдите. А вы, Ян, пока останьтесь, тем более, с Норой, за ней бы нужно присмотреть.

— Это я уже понял, — Ян выразительно смотрит на чёрного жеребца. — Вижу, что не ко времени.

— Ян, она умирает, — говорит сэр Майкл. — Вы понимаете, что мы не могли оставить её одну…

Дальнейших объяснений я не слушаю: рвусь мимо него в открытую дверь и вбегаю в кухню. Я ещё помню, у Галы там и столовая, и приёмная — всё вместе, и диванчик уютный вдоль свободной стены… На этом диванчике она и лежит, серая, словно пылью припорошенная, в один цвет со своим извечным свитером из некрашеной шерсти. Высохшая. Глаза уже запали.

Но сперва я вижу её руки: аристократичные кисти с чётко обозначенными жилками и венами, истончённые пальцы, перебирающие сладки пледа, змейку на запястье, беспомощно свесившую головку. Пальцы в непрерывном движении: то собирают складки пледа, то расправляют, то взмывают, жестикулируя, как будто она что-то оживлённо рассказывает, вот только губы при этом не шевелятся.

Точно так же «обирался» отец. Есть вещи, которые не забываются.

— Гала, — говорю я чужим бесцветным голосом. — Гала. Как же так.

Я ночами обмирала от страха, давилась плачем в подушку, но меня утешал Васюта. Я вживалась, училась новому, заводила друзей. Жила, окружённая людьми. Она всё это время умирала одна. Да ещё и просила её не беспокоить.

Она нянькалась со мной и раненой девочкой. Делилась, чем могла. Сдала с рук на руки человеку, который, заведомо знала, обо мне позаботится. В открытую капала лекарство в настойку. Маскировала приступы боли под дурное настроение. Умирала.

А я о ней забыла. И если бы не Ян, — не вспомнила бы.

— Не реви, — говорит она. — Сядь. Хочешь помочь — побудь со мной… до конца. Уже немного осталось.

Вокруг неё пульсирует чёрная дымка.

— Ауру видишь, — не спрашивает, а утвердительно говорит она. — Хорошо, всё-таки что-то проклюнулось. Сказано, не реви. Воды дай.

Я вздрагиваю, потому что рядом со мной неслышно вырастает тёмный силуэт. В кухне полумрак, из-за этого, зайдя со света, я не заметила, что здесь ещё кто-то. Должно быть, тот самый загадочный друг сэра. Не успеваю его разглядеть толком, потому, что он уже протягивает стакан с водой, и я спешу помочь Гале напиться. Струйка проливается ей на подбородок, и та же рука в чёрном бархатном рукаве, унизанная серебряными кольцами протягивает мне полотенце. Почему-то я не осмеливаюсь поднять глаза выше. Промакиваю Гале подбородок.

— Слабость, — говорит она с неудовольствием, — вот что хуже всего. Обидно быть беспомощной.

В соседней комнате бьют часы. Полдень. Пальцы ведуньи снова приходят в движение, продолжая страшный ритуал, и, не выдержав, я перехватываю её руки. Вижу боковым зрением, что тот, неизвестный, вдруг подаётся ко мне, словно желая остановить — кого? — но не успевает. Пальцы Галы обвиваются вокруг моих запястий. И замирают.