Святая Русь - Дмитрий Балашов

Ратный талан? Происхождение от Гедимина, наконец? Но и беглых Ольгердовичей чествовали тут много сердечнее, чем его, принятого в ряды синклита, совершившего многие одоления на враги, сокрушившего Булгар, разгромившего под Скорнишевом самого Олега… Он не ведал, не видел, что его строгий навычай, стать, даже гордый склад лица, привычные ему самому и потому незамечаемые, отпугивали от него сотоварищей по Думе княжой.

Боброка уважали, ему завидовали, но любили мало. Добро хоть в своей семье лад! Невесть, что бы и повелось, кабы старшие огорчились на этого приемного брата своего! Но нет, играют! Таскают малыша на плечах, садят верхом, не ревнуют, не завидуют младшему. Он отвел взгляд и снова углубился в грамоту. Брянский князь должен, обязан собрать как можно больше воев! С мгновенною горечью подумалось, что даже эту его сущую работу, как и работу всех прочих бояр, потомки припишут одному Дмитрию.

Суздальских володетелей великий князь взял на себя, и вот результат! Сами не идут, а шлют полки… Сколько? И каких воев? И почему не идут сами?

Испугались татар? Не опомнились от погрома Нижнего? Или мыслят опять изменить Москве? Не только от Бориса, но и от его племянников, Семена с Кирдяпой, всего мочно ожидать! Чего Боброк не предполагал, это нежданной прыти заволжских князей: белозерцы пришли едва ли не всем родом! Хоть их и татары не досягнут, за лесами-то! Могли бы и отсидеться… Все-таки жаль, что Олег в которе с Дмитрием. Он, Боброк, по приказу великого князя тоже подливал масла в этот огонь! И вот моленное: едва согласили великого князя рязанского на мир, чтобы только не помогал Мамаю! И уговорить Олега помогли опять же Вельяминовы, а не Акинфичи… Боброк сердито вздернул бровь. Поймав наконец надобные к заключению грамоты слова, приписал их, излишне твердо нажимая на лебединое перо. Поставил число и подпись.

Прикрывши глаза, посидел, обдумывая, так уйдя в свое, что перестал на время слышать щенячий визг Василия и басовитый смех Давида. Кажется, все!

Язык не повернулся, дабы выгнать детей из горницы. Давид еще холост, а Борис и женат, и в детях весь. Сыновья были – грех жалиться, но хотелось большего! Увы, увы, талан не передашь по наследству, а все прочее, что может оставить отец детям, – тлен и суета пред ликом вечности и Господа!

Анна вошла, легкая, трепетная, особенно юная сейчас, с этой всегдашнею заботой – боязнью о сыне (вдруг да Давид уронит, убьет…

Наизусть знал ее думы. Не уронит! И мальчику должно расти воином с дитячьих, с изначальных лет!). Боброк кончил, свернул и запечатал грамоту своею именною печатью. Давид ушел и унес вцепившегося в него меньшого братца, который и на материн призыв упрямо отмотнул головою: «Пусти!» И Анна отступила с легкою ревнивою обидой. Боброк привлек к себе тонкое тело девочки-жены, задумался. Она, как и встарь, легкими касаньями трогала его бороду, разглаживала седые кудри, робко взглядывая на скатанную в трубку грамоту. Вопросила, не выдержав:

– Победим?

Разом колыхнулось в душе все, что держал, не выливая, во все эти долгие, суматошные недели, заполненные до предела сил делами воинскими, борьбою с причудами Дмитрия, глухою грызней в Думе и ратными ученьями прибывающих полков. Прихмурил красивые брови, вымолвил тяжело:

– Ежели твой брат… – Приодержался, поправил себя:

– Ежели великий князь не будет ся вмешивать в руковоженье ратью – победим!

Анна, отуманясь ликом, опустила голову. Что могла она содеять тут, в этом постоянном глухом противостоянии! Брат и прежде не был близок с нею!

Евдокия? Великая княгиня всегда на стороне мужа, своего ненаглядного. С нею говорить бесполезно, да и о чем? Скажет, мол, Дмитрий Михалыч ото всех отличен, почтен и званиями, и селами, узорочьем и добром… Все так! И все-таки Митя не любит ее мужа! «Сам отдавал!» – подумалось с легкой промелькнувшей обидою. Что ж, что отдавал… И сама шла! Волынский князь, высокий, красивый, разом полонил ее сердце. С приемными детьми – Давидом и Борисом, что старше ее самой, было поначалу трудно. Но с рождением сына Василька и это ушло. И люди, верно, завидуют! И только она сама ведает, как неверен почет, некрепка честь, коли все-то в единых руках ее нравного брата, казнившего-таки Ивана Вельяминова, а значит, способного и на остуду, и на гнев, и на месть… И что тогда?! И что уже свято?! Что неотторжимо? Где найти столь надобный сердцу покой, чтобы уже знать: это свое, это навек, этого никто не тронет, ни враг не досягнет, ни великий князь не обзарит? Возвела, вздохнув, очи к иконам, глянула в строгий лик Того, кто сказал о богатствах, которые червь не тратит и тать не крадет…

Ну а не победит московская рать? Или ее строгий супруг падет на поле боя?

И татары придут на Москву? Что тогда?! Темный ужас захлестнул, и как сжало, а потом отпустило сердце. И за своего маленького снова поднялся из душевных глубин непонятный глухой страх. Чуяла ли Анна далекую участь Василия? Ткнулась лицом, грудью, отчаянием своим к нему, в него… Боброк понял, молча прижал ее, оглаживая большой, горячей, надежной рукой.

– Одолеем! – повторил.

Вот и не победить нельзя! За то только и почет, и место, и волости. И не одолей он в самом деле ворога… На миг пожалел, что умер Ольгерд. С Ягайлой никакой договор невозможен. Что и створилось в нынешней Литве?!

Впрочем, и Ольгерд мог, и даже очень мог вступить в союз с Мамаем…

Ольгерд был бы страшнее!

Анна, учуяв конский топот и молвь на дворе, оторвалась от мужа, летящими шагами пошла встречать и – как угадала! Гость был дорогой, серпуховский князь Владимир Андреич. Вошел веселый, большой, в легкой, пушистой, пронизанной светом бороде, и словно осветлело в горнице – солнце не из окон уже, косящатых, красных, а будто бы и его принес с собою.

Князья обнялись.

От Владимира пахло конем, ветром, дорожною пылью, потом молодого сильного тела. Князя провели к рукомою. Анна сама держала шитый рушник.

Слуги опрометью накрывали столы в повалуше. Скоро Владимир Андреич уже весело хлебал стерляжью уху, щурясь, запивал сыченым медом, крупно белыми крепкими зубами откусывал хлеб. Насытив первый голод, отвалился к резной спинке перекидной скамьи, пошевелил плечами, глянул с хитринкою, любуя строгий Боброков лик, выговорил:

– Ягайлу-то постеречь не худо! Как ни то в Северской земле, под Рыльском или Стародубом остановить?

– Рать половинить? – возразил Боброк. – А обойдет? Да и кого пошлешь?!

– А «новгородчев»? – легко ответил Владимир Андреич.

Боброк остро поглядел на серпуховского князя.

– Идут?

– Идут! Выступили! – охотно подхватил Владимир Андреич.

«И с ним у Дмитрия стараньями покойного митрополита заключен ряд, дабы никогда ни он, ни дети его не требовали себе стола великокняжеского, не вносили котору в московский княжеский дом. Не обижен ли тем серпуховский володетель? – подумал Боброк, разглядывая молодого веселого гостя. – И все-таки насколько легче с ним, чем с Дмитрием!»

– Сколько? – вопросил вслух о новгородцах.

– С челядью тысяч до шести!

– Мало!

– Зато бояре и житьи в бронях вси! – не уступил серпуховский князь волынскому. – Их бы и послать с брянцами противу Ягайлы!

Владимир был без туги настойчив, и Боброку предстояло нынче же испытать это на себе. Сказать ли ему все, чего не баял и князю Дмитрию?

Смолчит? Тайна, известная троим, уже не тайна! Боброк уперся взглядом в улыбчивый лик Владимира. Тот что-то понял, вопросил вдруг уже без улыбки и лицом сделался строг, словно бы старше лет своих.

– Не выступит Ягайло?

– Выступит, – помедлив, отозвался Боброк. – Выступит и придет!

Но Владимир Андреич ждал.

– Только тебе! – вновь повторил Боброк. Серпуховский кивнул согласно.

– У Ягайлы с дядею жестокая пря! О вышней власти спор!

– С Кейстутом? – уточнил Владимир.

– Да. Пото ему и рать надобна!

– Дак стало?! – молодое лицо Владимира вспыхнуло солнечно.

– Не ведаю! – охмурев лицом, отозвался Боброк. – Не устоим ежели, тут и Ягайло ринет на наши головы, а так… навряд!

– Сведано?! – свел брови Владимир Андреич, и Боброк, радуясь, понял, что и грозен, и страшен может стать улыбчивый серпуховский князь.

Боброк медленно покачал головою. Отмолвил много погодя:

– Не сведано. Да и кто уведает? Кто повестит? А чую так! Новгородцев – на нежданный случай – на то крыло и выдвинуть. Приблизит Ягайло – пошлем впереймы. А только нутром чую: Ягайле надобна рать противу Кейстута, а не потери в чужой войне. И не нужен ему разгром!

Владимир приморщил чело, крепко провел по лицу руками. Всегда – и ведая, зная уже – при встрече с подлостью человеческой страдал, недоумевал, прикидывая на себя и не понимая: как эдакое можно сотворить? И теперь, хоть эта подлость навроде чужая, литовская, и им, Москве, во благо, а все же? Впрочем, погубят Литву которами, вси к нам и перебегут!