Киномания - Теодор Рошак

В Амстердам я приехал, полагая, что эта поездка будет самой благодарной частью моего короткого европейского турне. После кошмаров знакомства с самовлюбленным Сен-Сиром и сумасшедшим Розенцвейгом (плюс еще несколько суетных дней безрезультатной беготни по частным коллекционерам) встреча с Ольгой Телл неизбежно должна была стать освежающей переменой к лучшему. По крайней мере, я на это надеялся, получая ее письма, которые оставались сердечными и приветливыми. Судя по всему, она была рада помочь мне в моих исследованиях творчества Касла, к которому, насколько я понимал, продолжала питать нежные чувства.

Я отвел себе на Амстердам два дня, заблаговременно попросив Ольгу организовать просмотр принадлежащих ей касловских лент. Я полагал, что времени у меня будет достаточно, чтобы увидеть ленты, снять с них копии и поговорить с Ольгой. Я и представить себе не мог, что ее рассказ о Касле будет содержать гораздо больше, чем вместят мои глаза, уши и записная книжка.

Ольга явно была женщиной со средствами. Теперь она носила фамилию ван Куйперс. Выйдя замуж за старый торговый капитал, она приобрела и дом ван Куйперсов, считавшийся одним из самых шикарных в Амстердаме. Он являл собой высокий, изящный, показушный особняк, господствовавший над «Золотой дугой» Херенграхта — самого красивого из городских каналов. Хотя хозяева несколько раз обновляли дом, не жалея при этом денег, в нем сохранилось много исходного мрамора семнадцатого века и лепнины. Потолок был украшен жутковатым, но явно дорогим плафоном в стиле барокко, на котором были изображены прыгающие нимфы и сатиры. Почему она обосновалась в Голландии, спросил я в первый свой приход, — Ольга подавала горячий шоколад и печенье, а я пытался поддерживать разговор.

— Я здесь родилась и выросла, — сказала она, — Это мой дом.

— Правда? А я думал…

— Вы думали, что я немка, да? Так оно и должно было быть. В мое время на студиях существовал стереотип: немки сексуальны. Вы же знаете — Берлин, двадцатые годы, нищета, упадок. Потом сексуальными объявили и скандинавок, ну как Гарбо. Даже полек. Пола Негри. А как насчет голландок? Подумайте о Голландии. Что вам приходит в голову? Деревянные башмаки и ветряные мельницы, да? Голландия — это сыр и шоколад и хороший маленький мальчик, который сунул пальчик в плотину. Все пышут здоровьем. Даже слишком. А потому, когда я попасть в Голливуд, ваш мистер Голдвин решил, что Ульрика ван Тилл должна стать Ольгой Телл. А потом он выдумать обо мне целую историю — довольно глупую. О том, что меня нашли в Берлине — якобы я танцевать там голой в кабаре. Настоящая шлюха. Как в «Голубом ангеле». Вы помните? Даже когда кино перестало быть немым, голландский акцент легко можно было выдать за немецкий. Но вы понимаете… — Она сделала жест рукой в сторону фотографии на камине; я уже обратил на нее внимание: безумно красивая молодая, страстная блондинка. Такой была Ольга в лучшие свои дни, пятьдесят лет назад — она позировала где-то на берегу, высокая и счастливая, стояла, приподнявшись на цыпочки, — абсолютно голая, — В этом-то и быть главная моя проблема. Я была крупная, рослая — типичная крестьянка. Хорошие кости, хорошие мускулы — меня растить как рабочую лошадку. А в Голливуде были нужны роковые женщины, femmes fatales. Может быть, вяловатая, отнюдь не пышногрудая — вроде Гарбо. Недокормленная, бледная. Отмеченная знаком греха. У Ингрид Бергман впоследствии были такие же проблемы. Слишком крупная, слишком здоровая. Но для нее у них нашлись роли святых и монашек. А для меня — всегда одних блудниц. Но я вовсе не была блудницей. Во мне не было этого. Я снимала с себя перед камерой больше одежды, чем кто-либо. О, я была такой смелой. Я, видите ли, хотела стать большая звезда, а потому делала то, что от меня требовали. Вы, наверно, видеть Геди Ламарр в «Экстаз». Смех! А уж какую они сделали из нее сенсацию! Кожа да кости — что ей было показать?! Я плавала голышом, принимала ванну, бродила по лесу. И кто это заметить? Я не стыдилась показывать свое тело. Оно было красивым. И что же — заработала я себе репутацию? Стоило Дитрих задрать юбку на два дюйма выше колена, как поднимался дикий шум. А в то, что я авантюристка, никто не хотел верить. Да и я сама не могла в это поверить. В этом-то и была беда. Я не воспринимала себя серьезно. Господь знает — я пыталась стать падшая женщина. Вне экрана я была черт вам знает что — настоящая Мессалина. Я vluggert[31] со всеми ведущими актерами, с которыми играла. Да-да. Со всеми режиссерами. Со всеми продюсерами. Все без толку. Макс как-то мне сказал: «Ольга, даже раздевшись догола, ты остаешься типичной крестьянкой. Поблудив с тобой, остаешься чистым, как младенец». И еще он говорил: «Ты единственная голландка, которую Кальвину не удалось заполучить». Он был прав. У меня не было чувства стыда. А какой может быть грех без стыда? Может быть, мистер Голдвин ошибся относительно меня. Я была не Дитрих. Я была Мей Уэст{248}. Просто девушка, которая любит хорошо провести время.

Мне показалось, что она не прочь поговорить об этом, а потому я спросил:

— А Макс Касл просил вас когда-нибудь сняться в откровенно непристойных сценах? Я говорю о таких, которые тогда все равно не вышли бы на экран. У меня есть пленка… материал, не вошедший в один из его фильмов. Довольно-таки… рискованно.

Она рассмеялась.

— У Макса всегда оставался материал, не входивший в фильмы. То, чего не было в сценарии. То какой-нибудь призрак проявится, то какая-нибудь скабрезность. Для чего он это делать — понятия не имею. Уж не на заказ — это точно. Мы делать это… как это говорится «из любви к искусству». Иногда он за это доплачивал немного. Но он устраивал это как большую вечеринку. Макс умел устраивать большие вечеринки. Какой это был фильм, вы говорите?

— «Пир неумерших». Там есть сцена с вами и…

— С летучей мышью! — радостно вскрикнула она. — Этакая глупая штуковина! Ее сделали такой пушистой — такая маленькая пушистая игрушка. Я должна была изображать смертельный испуг. А я только и могла что хихикать. Жуткая гадость. Макс был охоч на гадости.

— И вы не возражали против съемок в такой сцене?

— А что мне было терять? Ведь считалось, что я «плохая девчонка», верно? Ну и потом, к тому времени Голливуд махнуть на меня рукой. Уже не имело никакого значения, что я делала. Я просто отрабатывала свой контракт.

— А другие актеры — они тоже соглашались?

— Не все. В основном если Макс обещал не показывать их лиц. А некоторые делали это за самолетик.

— За что?

— Вы не знаете, что такое самолетик?

— Ах, это. Вы хотите сказать…

— Теперь это еще называют самокрутка. И вот когда Макс просить актеров сыграть что-нибудь этакое, то в ответ ему — нет! нет! нет! Все ведь такие добропорядочненькие. А потом он раздаст всем самолетики или несколько его маленьких таблеточек счастья, и тогда: да! да! да!

— Значит, он для съемок этих сцен использовал наркотики?

— Именно так он и добивался уступчивость. И он был не единственный. Это в Голливуде было довольно распространено.

— А вы не знаете, что он делал с этим дополнительным отснятым материалом?

— Может, показывал его на вечеринках. Тогда на всех вечеринках показывали что-нибудь такое. Но не такое отвратительное, как у Макса.

— И вы так и не знали, использовал ли он этот материал в фильме или нет?

Она недоуменно подняла брови.

— Да нет же. Как он мог его использовать? Кто бы их стал показывать — такие сцены?

— Они есть в фильмах, только в скрытом виде. — Мне было интересно, поймет она мои слова или нет. Она не поняла.

— В скрытом виде? Но если в скрытом, то его никто не видит, разве нет?

— Его видят… но при этом не знают, что видят, — Вид у нее был удивленный, — Это своего рода трюк.

— Вот оно что. Макс был горазд на всякий трюк. В особенности со светом. Например, мигающий свет.

— Расскажите.

— Ну, это так давно было, что и я не помню. Мы снова и снова снимали одну и ту же сцену. Коротенькую. Тридцать секунд. Еще меньше. Сначала с быстрым морганием. Потом с немного замедленным. Потом еще медленнее. Зачем? «Маленький трюк», — говорит Макс. Ну мы и снимаем. Никто другой не ставил так, как Макс. Иногда мы целый день снимали за… как это сказать? Занавеской?

— За сеткой?

— Ну, что-то вроде марли. Мы не знали зачем. Потом уже в фильме мы ничего такого не видели. — Она пожала плечами, — У Макса все время были какие-то тайны.

— А как насчет «Сердца тьмы»? — спросил я, стараясь говорить как можно небрежнее, — Это было вообще за гранью, да?

До этого момента вид у нее был беззаботный, она с готовностью смеялась и болтала. Но вдруг все это исчезло. На ее лице появилось напряженное выражение тревоги, словно она почувствовала, что вдруг дал сбой какой-то ее жизненно важный орган. Мгновение спустя она произнесла тихим сдержанным голосом: