Сердце Пармы - Алексей Иванов

На ночевках в керку гуртовщиков Вольга начал присматриваться к княгине. Как только в первый раз она сняла меховой колпак и на плечи бесстыдно посыпались тяжелые, смоляные, ничем не скрепленные кудри, Вольга вздрогнул, вспомнив ту чернокудрую девчонку-ламию на Искорской горе. Но та девчонка была сама жизнь, а княгиня казалась замороженной. Она глядела всепонимающими, но равнодушными и пустыми глазами, темными, как проруби. Она стелила шкуры, зажигала жировую лампаду, рубила застывшее мясо большим бронзовым вогульским ножом, но жили только руки, лицо скрывала тень неразобранных волос.

Речку Кутим аргиш пересекал в том месте, где над ключами кипела незарастающая полынья. Вольга в тот день ехал первым и взял слишком близко к воде. На обдутом ветром ледяном бугре нарты вдруг скользнули набок, и Вольга, даже не успев взмахнуть руками, бултыхнулся в воду. Он не растерялся, тут же вцепился в копылья нарт, и олени одним рывком выдернули его на лед, остановились, испуганно поводя боками и оглядываясь через плечо.

На лыжах подбежал Калина, помог подняться на ноги. С яги, со штанов у Вольги текли ручьи.

– Как ты?.. – спросил Калина, взглядом ощупывая сотника.

– Да жив я, можно дальше!.. – задыхаясь, ответил Вольга, еще не опомнившийся после купанья.

– Э, нет, – Калина помотал головой. – Гоним до ближайшей поляны и – костер. Иначе не доедешь, околеешь. Я знаю.

Поляна подвернулась через двести сажен, но уже к тому времени стужа схватила Вольгу в пасть, засосала, как болотное бучило. Вольга боком лежал на нартах и корчился; его трясло так, что он уже рассадил бровь о донышко котелка.

Калина и Михаил вытащили топоры, побежали на лыжах в лес. Вольга сел, еле удерживая равновесие, стал рвать завязки на груди, чтобы стащить коробом заскорузшую ягу. Раздирая смерзающиеся глаза только наполовину, он увидел, как княгиня вдруг встала с нарт и пошла на лед Кутима. А на льду, неведомо откуда, появились еще нарты, не их – чужие. Вольга слабо соображал, что же происходит. Княгиня что-то тихо сказала человеку на нартах, тот ответил и глянул на Вольгу, приподняв над лицом меховой колпак. Сквозь лед и слезы Вольга увидел его лицо – знакомое лицо. А потом человек взмахнул хореем, щелкнул оленей и унесся прочь, дальше – по старому следу в Чердынь.

Когда княгиня вернулась, Вольга лежал на нартах ничком, съежившись, потеряв силы и надежду, только сипло, прерывисто подвывал. В лесу трещали сучьями Калина и князь, тюкали топоры. Княгиня вдруг повернула Вольгу лицом к небу и усадила, словно переломив пополам, с какой-то быстрой, неженской силой. Вольга видел только ее бледные скулы и черные провалы глазниц. Княгиня протянула руку и положила ладонь Вольге на лоб.

Тепло – даже жар – поплыло из-под ладони, шапкой нахлобучилось на голову. «Вот так замерзают...» – подумал Вольга. Но он не замерзал. Жар воротником сел на шею, кольцами пополз вниз по рукам к запястьям, поехал по ребрам. Вольга оживал, даже сердце защемило. По лицу потекла вода растаявшего в волосах льда, набухла каплями щетина. И сквозь текучие размывы Вольга увидел княгиню. Это была его девчонка-ламия, в точности княгиня, но юная, с сияющими глазами и горящим лицом, и алые, тугие губы шевелились, шепча вогульские заклинания.

– Ты?.. – шепотом спросил обомлевший Вольга.

– Я, – улыбнулась ламия. – Это я. Всегда я, Вольга. Ищи меня, жди меня, я тебя люблю...

И прекрасное лицо ламии начало застывать, как вода в ведре, превращаясь в чужое лицо княгини.

Когда Калина и князь прибежали с охапками сухостоя, Вольга, полуголый, дрожал и плясал на нартах, стаскивая заледеневшие кисы.

Кое-как подсушив одежду, они тронулись в путь дальше. Вольга всю дорогу бежал на лыжах рядом с нартами, чтобы не окоченеть. Лишь затемно они добрались до загона и керку.

Всю ночь Вольга не спал. Сидел у чувала спиной к лежакам, досушивал ягу и одежду. Спал князь, спал Калина, но не спала ламия. Она молчала и даже, кажется, не дышала, но Вольга лопатками ощущал тепло от углей ее открытых глаз. Душа его качалась и звенела, как колокол, подвешенный где-то в горле. И, будто бревна в пороге, бились друг о друга две фразы: «Ищи меня теперь, Вольга, до самой смерти...» – а навстречу слова все почуявшего Калины, сказанные украдкой от князя в сенях: «Бойся ее, сотник, трижды сильнее смерти».

А Чердынь встретила их горем. В своей келье отходил старец Дионисий, строитель и игумен Иоанно-Богословского монастыря. Князь и Вольга сразу со двора поспешили в обитель.

Над монастырским холмом надсадно всхлипывал маленький колокол. У раскрытых ворот громоздились лошади, олени, сани, нарты. Во дворе на истоптанном снегу собралась толпа – все без шапок, все крестятся, и у многих на глазах слезы. Дионисий был суров, строг, требователен, и никогда его особо не любили, а как настал его час – сотворенное им добро позвало людей сюда, в монастырские стены. Князь шел сквозь толпу, ему кланялись, и он кланялся.

На крыльце его встретил епископ Филофей с печальным и возвышенным лицом, будто думой был где-то в горнем мире, но повадка его была такая ненавязчиво-хозяйская, словно бы он сам затеял это небывалое и умиленное торжество.

В келье на лавке под лампадой лежал умирающий старик. Рядом, обратившись лицом в угол к аналою, на коленях стоял послушник и читал Псалтырь, лежащую на невысокой тумбе, – он ничего не видел и не слышал, кроме слов своей молитвы.

Дионисий страшно пожелтел; огромные ручищи, пальцами переплетенные на груди, на кресте, казались вилами. Упрямо торчал вверх клин седой бороды. Филофей успел шепнуть, что Дионисий без памяти, и тихонько вышел, прикрыв дверь. Михаил тоже опустился на колени и поцеловал запястье старика.

– Прости, отец, – тихо сказал он.

Вольга истуканом тупо торчал за спиной князя.

Запястье дрогнуло, словно оживленное поцелуем, потом дернулась борода и еще сильнее ввалились щеки старика – он открыл рот.

– Дождался тебя... – едва слышно прошептал Дионисий. – Ты меня прости...

Михаил молчал, склонив голову.

– За слепоту мою... прости... Твоими делами вера... в Перми держится... истинная... Всю жизнь я... от лживой веры... к праведной... бежал, а тебя... не увидел... Прости... Ты, князь... в силе сейчас и в славе... а Филофей... мирской чести... и власти... взалкал... Ты у него... на пути встал... Берегись... Он тебя сгубить хочет... Знаю... Во... вогули...

Грудь старика еле поднялась, и в ней тихо заклокотало – Дионисий хотел что-то сказать, но уже не было сил.

– Берегись... – уже беззвучно повторил он. – Благослови тебя Го... Господь наш И... Ии... сус...

Вольга без мысли и чувства просто стоял и ждал. Князь на коленях все вслушивался и вслушивался в дыхание Дионисия, но тот ничего больше не смог сказать. Бубнил монах.

Дионисия отпели в соборе и похоронили рядом на небольшом кладбище возле алтаря. Князь тоже бросил горсть земли в черную, ледяную могилу, жутко зиявшую среди сугробов.

– А ведь я еще помню пустырь на этом месте, – оглядываясь, задумчиво сказал Вольге Михаил.

Однажды, уже в мае, Вольгу вызвали из гридницы на двор: сказали, ждет его человек от епископа. Вольга сбежал со ступенек крыльца и увидел того, кто шел за их аргишем до Цепелских полян, а на обратном пути разговаривал с княгиней. Это лицо он забыть не мог – узкое, по-вогульски безбородое, с широким тонкогубым ртом и умными, всегда прищуренными глазами. Вольга взрыкнул и схватил посланца за плечо, но тот, ухмыльнувшись, легко сбил тяжелую руку сотника.

– Ты кто таков? – яростно спросил Вольга.

– Не лапай, я тебе не ясырь, – ответил человек. – Я – Леваш, слуга владыки Филофея.

– Ты почто за нами зимой следил? – Вольга потянул меч из ножен. – Я вот тя сейчас к князю сволоку...

– Не сволочешь, – спокойно возразил Леваш. – Иначе и я князю поведаю – о твоих тайнах с княгиней.

На Вольгин пыл словно плеснули стужей, в лицо ударила кровь.

– Какие тайны?.. – хрипло спросил он. – Не было ничего...

– Она велела передать тебе, что завтра на закате будет ждать тебя на Стонущем озере возле трех истуканов.

Вольга прислонился к резному столбу крылечка. Леваш не спеша шел к воротам в проулок. Невидимый кузнец бил по наковальне в груди у Вольги, звезды разлетались в глазах. «Она будет ждать... – повторял Вольга. – Ищи меня, теперь, Вольга, до самой смерти... Бойся ее, сотник, трижды сильнее смерти... У трех идолов на Стонущем озере...»

В назначенный день он переправился на левый берег Колвы и погнал коня вглубь леса по заросшей, давно не хоженой тропинке. Ни русские, ни пермяки не любили Стонущее озеро – дугой изогнувшуюся в чаще былую старицу Колвы, уже полузатянутую болотами. Говорили, что на дне озера лежит кость мамонта – она-то и кричит страшно в безлюдье, стонет. Этого мамонта не взял в свой большой каюк герой Ратег, когда спасал зверей и птиц от Всемирного потопа.

Валежник загромождал тропу, да и конь не хотел идти – фыркал, прядал ушами, мотал мордой, упирался. Вольга соскочил с седла, намотал поводья на сук и, не обращая внимания на обиду коня, быстро пошел один. Тропа вывела его на невысокий бугор, заросший крапивой. Некогда здесь стоял маленький горт, а сейчас были только две ямы от керку и три гнилых черных идола. Вольга оглядывался, ища ламию. За Чердынью, за Колвой и лесами садилось солнце, и длинные красные лучи полого били из-за спины Вольги, качали крапиву и камыш, превращали в кровь черную воду озера. И вдруг комаров словно сдуло в сторону. К берегу по алой воде плыл ком темной пены. Пена вскипела и с плеском прыгнула вверх – из воды встала подплывшая ламия.