Земля обетованная - Эрих Ремарк

Я поднялся.

— Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? — спросил я.

— Нет. Он виски пьет. Шотландское.

Язык — вот главная преграда, — рассуждал Георг Камп. В заляпанном белом комбинезоне он сидел в магазинчике Роберта Хирша. Дело было после работы. Вид Камп имел вполне довольный. — Вот уже больше десяти лет прошло, как в Германии сожгли мои книги, — продолжил он. — По-английски я писать не могу. Кое-кому удалось научиться. Артур Кестлер, Вики Баум[43]. Другие устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог.

Камп был в Германии известным писателем. Сейчас ему перевалило за пятьдесят пять.

— Поэтому я стал маляром, затем маляром-декоратором в квартирах, а сегодня отмечаю очередное повышение, теперь я вроде бригадира. Приглашаю вас на кофе с пирожными. По такому случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все.

Явно довольный собой, Камп с гордостью оглядел присутствующих.

— Совсем больше не пишешь? — спросил я. — По вечерам, после работы?

— Пробовал. Но к вечеру я слишком устаю. В первые два года я пытался писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплексов неполноценности, не нажил. Декоратором я в десять раз больше зарабатываю.

— У тебя богатые перспективы, — заметил Хирш. — Гитлер тоже маляром начинал.

Камп презрительно отмахнулся.

— Он в маляры попал как несостоявшийся живописец. А я уже член профсоюза. Постоянный.

— Так и останешься теперь декоратором? — спросил я.

— Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Сейчас главное не растратить остаток сил на графоманство. Может, когда-нибудь потом я и опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если другого сюжета не найду.

Хирш рассмеялся.

— Храни тебя Бог, Камп, — сказал он. — Ты и вправду обрел здесь себя.

— А что в этом плохого? — удивленно спросил Камп. — Или, может, вы считаете, мне надо было прийти в моем коричневом костюме? — Он замер, уставившись в окно витрины, за которым стояла Кармен. — Я бы мог… — Он снова умолк и продолжал глазеть на Кармен.

— Поздно, Георг, — сказал Роберт Хирш. — Кофе уже поставлен. Ради такого случая я проверяю в работе лучшую свою электрокофеварку.

В магазин вошла Кармен. Следом за ней с большой картонной коробкой впорхнула женщина-чижик. Это была Катарина Елинек, жена профессора, оставшегося в Австрии. Катарина была еврейкой, профессор Елинек — нет. Он отправил ее за границу и подал на развод. За ней уже дважды приходили и только чудом не арестовали; тогда он дал ей денег, чтобы хватило на первое время, и велел уезжать, а сам остался. Так, через Швейцарию и Францию, она незадолго до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без средств к существованию, но с неистребимой волей к жизни. Сначала работала служанкой, потом, когда обнаружился ее незаурядный талант к выпечке тортов и пирожных, кто-то оборудовал у себя на заднем дворе маленькую квартирку для Катарины, где она и пекла. С хозяином квартирки ей пришлось спать, как потом и с другими мужчинами, которые ей помогали. Она никогда и никому не жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что даром ничего не получишь. Ей и в Вене пришлось переспать с нацистским боссом, который устроил ей заграничный паспорт. Она решила, что будет при этом думать о муже и ничего страшного тогда не случится. На самом же деле, она вообще ни о чем не смогла думать. Едва этот потный тип прикоснулся к ней, Катарина стала как кукла, как автомат. Она перестала быть собой. Все в ней заледенело, и она воспринимала происходящее как бы со стороны. В сознании холодно и ясно зафиксировалась только одна цель — паспорт. Сама она уже не была женой профессора Елинека, хорошенькой и чуть сентиментальной женщиной двадцати восьми лет, — она была просто кем-то, кому во что бы то ни стало надо получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль — это все были вещи из иного, забытого мира. Ей нужен паспорт, иначе его добыть невозможно, все, баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула — и грязь не приставала к ней. Позже, когда ее маленькая пекарня стала пользоваться успехом и кто-то сделал ей предложение, Катарина поначалу вообще не поняла, о чем речь. Она была как замурованная. Истово копила деньги, хотя, казалось, даже не знает, ради чего — настолько она отгородилась от всего в жизни. При этом оставалась неизменно любезной, приветливой, кроткой и по-птичьи неприкаянной. Она пекла лучшие штрудели во всем Нью-Йорке. После ее маковых рулетов и штруделей — с сыром, с вишнями, творожного, яблочного — даже Джессины пироги и торты казалась жалким дилетантством.

— Это Катарина Елинек, — представил Георг Камп. — Прошу вас, входите и порадуйте нас вашими шедеврами.

Хирш опустил жалюзи на окнах витрины.

— От греха подальше, — пояснил он. — Иначе уже через десять минут здесь будет полиция.

Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия.

— Люблю сладости, — признался Камп, обращаясь к Кармен. — Особенно творожный штрудель!

Кармен очнулась от своей блаженной летаргии.

— Я тоже, — сказала она. — И чтобы сливок побольше!

— Ну в точности как я! — просиял Камп, не в силах оторваться от созерцания ее завораживающей, обманчивой красоты. — И кофе с молоком!

Кармен просияла в ответ.

— Это писатель Георг Камп, Кармен, — сказал я. — Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.

Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.

— Но это же великолепно! — проворковала она. — Жизнерадостный эмигрант! — И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за куском макового рулета.

Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.

— За посудой я зайду завтра, — сказала она.

— Да оставайтесь с нами! — воскликнул Камп. — Вместе отпразднуем освобождение от духовности.

— Я не могу. Мне надо идти.

— Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. Отдохните с нами!

Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся затряслась.

— Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно…

Камп смотрел на нее, ничего не понимая.

— Да что случилось-то? Мы ведь не прокаженные…

— Позвольте мне уйти! — Госпожа Елинек побледнела и дрожала все сильней.

— Позвольте ей уйти, господин Камп, — спокойно попросила Кармен своим глубоким, грудным голосом.

Он немедленно отпустил Катарину. Госпожа Елинек неловко изобразила прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед.

— Не иначе, приступ эмигрантского бешенства. Все мы время от времени начинаем сходить с ума.

Медленно, будто трагическая актриса, Кармен покачала головой.

— Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене.

— Старик Елинек? — спросил Камп. — Тот самый, который ее выставил?

Кармен кивнула.

— Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться.

— Вернуться? После всего, что случилось? С ней здесь и с ним там?

— Да, хотела. Думала, тогда они зачеркнут все прошлое и начнут жизнь сначала.

— Глупость какая!

Хирш посмотрел на Кампа.

— Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать с начала?

— Откуда мне знать? Живу как живется.

— Это обычная прекраснодушная иллюзия всех эмигрантов. Все позабыть и начать сначала.

— По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же лучше. Не придется бросать свою теплую пекарню ради этого типа, который выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней.

— Люди не всегда горюют только о хорошем, — задумчиво сказал Хирш.

Камп растерянно оглядел присутствующих.

— Черт возьми, — сказал он. — Мы ведь так хотели повеселиться сегодня.

Вошел Равич.

— Как дела у Джесси? — спросил я.

— Сегодня утром ее отвезли домой. Она еще недоверчивей, чем прежде. Чем лучше идет заживление, тем недоверчивее она становится.

— Лучше? — спросил я. — Действительно лучше?

Вид у Равича был усталый.

— Что значит «лучше»? — бросил он. — Замедлить приближение смерти — это все, что в наших силах. Абсолютно бессмысленное занятие, как глянешь в газеты. Молодые здоровые парни гибнут тысячами, а мы тут стараемся продлить жизнь нескольким больным старикам. Коньяка у вас не найдется?

— Ром, — ответил я. — Как в Париже.

— А это кто такой? — спросил Равич, указывая на Кампа.

— Последний жизнерадостный эмигрант. Но и ему оптимизм нелегко дается.

Равич выпил свой ром залпом. Потом посмотрел в окно.