Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, Елизавете Васильевой — при неоднократных переизданиях ее детских пьес и просветительско-популярных историй — нечего и надеяться на издательские предложения. Однако в 1925 году в Ленинград неожиданно приезжает командированный Госакадемией художественных наук Дмитрий Усов, а вместе с ним появляется и надежда, что найдется издательство, готовое рискнуть и поставить сборник Васильевой в свой издательский план.
С Усовым, с легкой руки Архиппова вступившим в переписку с «Черубиной» в 1920-е (предлогом стало предложение Усова перевести кое-что из Рильке для антологии, которую он готовил к изданию), встретились дружески. Тот ехал в город с тайным волнением, видимо намереваясь не только снова «развиртуализироваться» с Черубиной, но и разузнать некоторые подробности ее биографии, о которых жадно выспрашивает Архиппов (в частности, Усов обещает Архиппову написать, кто такой «Ю.К.Щ.» — адресат ее новых стихов). За долгие годы разлуки и несколько взвинченной, экзальтированной переписки с Архипповым Усов успел утомиться. Сколько можно довольствоваться «усталостью снов»? Возможно, встреча с реальной Елизаветой Ивановной сможет расколдовать его и избавить от давнего морока — очарованности Черубиной?
Однако все вышло иначе. Лиля не только его не разочаровала, но и, наоборот, заставила по-иному взглянуть на себя, убедив, что как личность она давно уже переросла Черубину, что та — несмотря на все свое трагическое великолепие — всего лишь одна из граней души Елизаветы Васильевой: духовидицы, антропософа, ученого, визионера, поэта.
Вообще в 1920-е годы Лилины отношения с теневым alter ego, с Черубиной де Габриак, наконец транспонируются в гармонический лад.
Двадцать лет назад, в 1900-е, она мучилась, одержимая бесами, и спасти ее можно было только призвав к жизни более сильного демона: таким поначалу казался чорт Габриак, защищавший от прочих чертей «по знакомству», а потом — посланница «черного Херувима» («Где Херувим, свое мне давший имя, / Мой знак прошедших дней?»), сама порожденная демоническими стихиями, с князем мира сего на короткой ноге. В 1910-е, ужаснувшись той дьявольской власти, которая Черубина приобрела над ней, — отшатнулась, ушла в антропософскую аскезу, отказалась от творчества, предполагая убить в себе демона. Но теперь — после бегства по революционной России, после заботы о детях Екатеринодара, которые умирали прямо на улицах, после расставания с Леманом, после встречи с последней любовью… Одним словом, теперь, когда Лиля перестала бояться своего alter ego, ибо за ее плечами осталось многое куда более страшное, они с Черубиной наконец примирились и научились вполне себе безмятежно сосуществовать. Отныне если Лиля и вспоминает о ней (ведь «корни мои в Черубине глубоки…»), то вспоминает с миром и благодарностью:
Был синий вечер в небе,
Был смуглый профиль строг,
И в рыжих косах гребень
Придерживал цветок.
И сердце все до края
Открылось в этот час,
Горел, не отгорая,
Лиловый пламень глаз.
Я помню непокорный
Ресниц крылатый взмах,
И шали шелк узорный
На матовых плечах,
И легкий след сандалий
На розовом песке…
Как пальцы задрожали,
Прильнув к твоей руке…
Но ты сказала слово,
И это слово «нет».
От глаз твоих лиловых
Остался в сердце след.
Так, в вечер темно-синий,
Я начала союз
С мучительной богиней
Из хора светлых Муз.
С мучительной, да, но — из светлого хора.
А розовый песок, на котором остается запечатленный след, — разумеется, коктебельский.
Надо сказать, что хотя Лиля и продолжала подписывать письма Архиппову именем Черубины, те дни, когда она стремилась предстать перед кем-либо в образе «завороженной колдуньи», давно миновали. Усов это почувствовал после первой же встречи — а после второй, в 1926-м, окончательно укрепился в своем впечатлении и, предостерегая Архиппова против чрезмерной экзальтации в письмах к Васильевой, обращался к нему:
Наша беседа приняла, между прочим, такой оборот. Она усумнилась, что людям может быть от нее нужно. В частности, — мне. Я сказал ей, что в моем отношении к ней нет и тени какого бы то ни было «коллекционерства», что я всегда видел и вижу в ней высокое, целостное, духовное начало, которое для меня питающее, плодотворящее и дает опору. ‹…› С нею, вообще, очень трудно стало разговаривать. Трудно подойти к существенному, а, подойдя к нему, очень трудно убедить ее в чем бы то ни было. Она в каком-то смысле смотрит мимо всего. Вот еще Вам мой совет относительно Нее (основанный исключительно на моем диагнозе ее общего настроения): пишите ей больше о себе, говорите с ней на языке людей, а не на том, на котором обращаются к божеству. Она, все-таки, живая женщина, и не надо уводить ее «в небеса отвлеченных конструкций». М<ожет> б<ыть>, она и сама этого не хочет[232].
Заметим, однако, что, говоря о Лиле, Усов по-прежнему называет ее Черубиной и то и дело сбивается на высокое — обожествляющее — «Она». Лиля же, намереваясь «официально» вернуться в литературу, хочет вернуться под именем Елизаветы Васильевой.
Именно как Васильева она собирается выпустить книгу, которую в 1926 году просит у нее московское кооперативное поэтическое издательство «Узел», организованное и существующее на чистом энтузиазме ряда московских поэтов — П. Антокольского, П. Зайцева, В. Звягинцевой, В. Луговского, С. Парнок и др. Усов, подвизавшийся в «Узле» как внештатный редактор, обещает содействие. Вместе они начинают составлять сборник, с которым Елизавета Васильева сможет вернуться в поэзию…
Сборник получается тоненький, всего 27 стихов. Название выбрано незатейливое — «Вереск». Поверье гласит, что вересковым дымом окуривали жилище, выгоняя из дома злых духов. Эта символика, косвенно отсылающая к добродушному Габриаху, конечно, важна, но важнее другое: то, что букеты из вереска на Английскую набережную приносил Юлиан — и, соответственно, в Лилиных стихотворениях 1920-х упоминание о вереске часто сопровождает ее размышления об этой внезапной и трудно дающейся поздней любви:
Ты сказал, что наша любовь — вереск,
мой любимый цветок, —
но крепко заперты двери,
темен Восток.
И мы позабыть не можем
красоты раздробленный лик, —
тебя манит смуглая кожа,
меня — рот цвета гвоздик…
