Жизнь удалась - Андрей Рубанов

Из авто тем временем выскочил некто полный, усатый, с багровой брыластой физиономией поедателя свинины.

— Федот! — крикнул он. — Ты опять гастроль даешь, да? Тебе прошлого раза мало, да?

— А ну-ка не повышай голос, — зычно посоветовал капитан, присматриваясь. — Ага, я тебя знаю. Ты — Тришка. Ты в «а» классе учился. А я в «б» классе…

— И я тебя знаю, — переводя дух, осторожно ответил усатый. — Ты младший Свинец. Мент московский.

— Угадал! — Капитан плотоядно хохотнул, еще раз припоминая последний стакан.

Напитки мешать вообще опасно. А мешать водяру с самогоном — это высший пилотаж. Эвона как в башке гудит.

Когда тот фугас рванул на чеченской обочине — и то гудело меньше.

— Говорят, — спросил Свинец, — ты теперь вроде как председатель колхоза?

— Колхоза давно нет, — воровски ухмыльнулся Тришка в желтые усы. — Вспомнил тоже… Уж десять лет, как все колхозы кончились.

— А что есть?

— Везде по-разному. У нас вот — товарищество фермерских хозяйств.

— Но ты — один хрен за главного, так?

— В общем, да.

Капитан еще раз шагнул. Лишние полстакана продолжали отравлять мозг. Морду набить, конечно, не получится. Неприлично бить морду бывшему однокашнику, пусть он и учился в параллельном классе. Да к тому же председателю содружества фермеров…

— И что, Тришка, как оно сейчас, в твоем ведомстве? Все нормально?

— Даже лучше.

— Ясно, ясно…

Свинец помедлил. Вдруг ему захотелось взять еще полстакана, а то и стакан, и вырубиться из реальности к такой-то матери, позабыть, хотя бы на несколько часов, об убитом вчера человеке, о развороченном его черепе, о лужах стремительно подсыхающей коричневой крови, о белых пальцах, вцепившихся в действительность, в попытке удержать ее при себе, удержать себя в ней — но не получилось; ушло, окончилось, осталась только смерть, и ничего больше. Что может понимать этот, усатый, в жизни и смерти?

— Короче, Тришка, — приказал капитан. — Слушай сюда. Не дай бог узнаю я, что здесь, на моей деревне, бывает бардак, беспредел или еще какое-либо гадство. Искореню мгновенно! Ты меня понял?

— Чего ж не понять, — осторожно кивнул председатель, только теперь угадав состояние московского мента, и стал осторожно дрейфовать в сторону своего автомобиля. — Понятно все. Но ничего такого у нас нет. Живем тихо, землю пашем. Не воруем, но и не голодаем. Федот, слышишь? Давай убирай технику с дороги! И брательника своего успокой!

Капитана круто качнуло. С поля тут пришел заряд сухого снега, твердого, словно наждак. В лицо, в голую шею и грудь кидануло льдом и холодом. Самое время взять еще полстакана.

— Стоять, — приказал капитан, ежась. — Стоять, бля, на хуй. Не все ты понял. Не дай бог узнаю про малейшее непотребство, про безобразие, про неправильные движения или ходы мимо закона — приеду мгновенно. В любой момент. И — пресеку. Страшно. Кого не перестреляю — тех закрою. Навечно. И порядок установлю. Любого изуродую и сгною. Искореню со страшной силой. Учел?

— Учел, — мрачно, но относительно миролюбиво ответил председатель Тришка, плотнее запахивая телогрейку (под ней светилась белая, как положено председателю, рубаха, а также слегка засаленный галстук неопределенно-номенклатурного колера). — Учел.

Он поспешно открыл дверь вездеходки. Пронзительно взвыл стартер, заревел мотор, и бывший глава бывшего колхоза ретировался с места диалога, оставив капитана один на один с серым небом, с ледяным ветром, с собственным затуманенным разумом. Хорошо, что сзади надежно прикрывали тыл два брата и грубая гусеничная машина.

Убью любого, пообещал себе капитан. Убью любого, кто мешает жить моим братьям. Любого и всякого. Кто бы ни был — бандит, барыга, людоед, политикан, хитрожопый начальничек, шлюха в соболях, — любого и всякого.

Тут запахло луком, сапогами и соляром — это приблизились, справа и слева, братовья, подхватывая шатающееся милицейское тело под руки и увлекая прочь.

— Давай, малой, домой поедем. Все нормально.

— Нормально?..

— Нормальнее некуда.

— Налейте.

— Нальем. Как домой доберемся — так сразу и нальем. Поехали.

— Искореню.

— Конечно, искоренишь! Об чем разговор! Щас до дома доедем, нальем, и спать ляжешь. А как проспишься — искореняй себе, сколько душе угодно…

Дальнейшее он не помнил. Уцелели только ощущения: тяжело шевелящаяся темнота в голове и проглатываемые порции горького. Пропали в бездонных бесконечностях, провалились и исчезли воспоминания о тех, кто погиб и выжил, о мертвых и уцелевших, и больная душа милицейского капитана, одной стороной касаясь мира живых, а другой стороной — мира мертвых, кое-как успокоилась в тот день, нашла равновесие, оттаяла и обрела пристанище в тех местах, где нет ни смерти, ни обмана. Там, где никого не убивают. Там, где все нормально.

10. С тобой Надежда

— Слушай, не мучь себя, — тихо сказала Надюха. — Проревись.

— Я в порядке.

— Перестань. В порядке она… Когда моего убили, я сутки плакала. И ты поплачь. Легче станет.

— Блин, мне знаешь, как плохо?

— Вот и поплачь.

— Не буду.

— Ну и зря.

— Слушай. Надюха… Вроде бы войны нет… Почему наших мужиков убивают?

— Мужиков всегда убивают. Так жизнь устроена.

— А как бы нам так все наладить, чтоб эта проклятая жизнь устроилась иначе?

— А никак. Все само наладится. Когда моего убили, я тоже жизнь проклинала. Мир рухнул, вокруг один вдовий ужас и все такое… Видишь — пережила… И ты переживешь. Но прореветься тебе надо.

— Обойдусь.

— Или выпей. Водки.

— Нет.

— Ладно. Тебе виднее.

— Смешно, правда? Мы теперь с тобой две кумушки-вдовушки…

— И не такое бывает.

— Вдобавок — неудачницы.

— Ничего подобного. Разве мы неудачницы? Мы же есть друг у друга. Давай все-таки поплачь.

— Нет. У меня все нормально. К тому же мне теперь нельзя нервничать. Совсем нельзя.

— Ах вот как?! Что ж ты молчала?

— Вот — говорю.

— Когда узнала?

— Вчера. Сразу — к врачу… Он сказал, что я могу потерять плод в любой момент.

— Правильно сказал.

— Неправильно! Я одного человека потеряла — второго терять не собираюсь. Одного Матвея закопаю — другого рожу. Тоже — Матвеева Матвея Матвеевича… Что мое — то мое.

— Ты сильная.

— А у меня нет другого выхода. Когда приехал мент Сережа и все рассказал, я собралась было плакать, потом думаю — нет, не буду плакать; нельзя мне плакать. Надо просто убедить себя, что все нормально. Убедить можно кого угодно в чем угодно. Даже себя.

— Если надо помочь с похоронами…

— Не надо. Барабанщик все сделает. Я ж теперь его босс. Хозяйка фирмы.

— Ах да. Конечно… Отпевать будешь?

— Буду. Хотя Матвеев — некрещеный…

— Это не имеет значения.

— Кстати, он и так в рай попадет. Как убиенный.

— А убийца? Его поймали?

— Понятия не имею. Какая мне разница?

— Вообще — да, действительно… Когда моего убили, я тоже не интересовалась. Я до сих пор не знаю, кто и за что…

— А я и знать не хочу. Хотя, наверное, это неправильно. Наверное, надо менту Сереже еще денег дать, пусть теперь убийцу ищет… А как найдет — еще десять раз по столько же дать, чтоб привез, живого и связанного — и самой, лично сердце вырезать… Только я так не могу, Надюха.

— Естественно. Я бы тоже не смогла.

— А еще говорят, женщины мстительны…

— Те, которые мстительные, — это не женщины. Это суки.

— Может, ты и права… Я, знаешь, об убийце вообще не думаю. А злюсь — на Матвеева. Его убили — а я на него злюсь, представляешь?.. Негодяй, думаю, подлец… Влюбил в себя, женился, пятнадцать Лет прожили — а теперь взял и, видите ли. погиб… Обманул и бросил! Разве не так? Оставил меня одну. Дал себя убить. Влез в рискованные игры — а обо мне не подумал. Теперь, видите ли, умер. А мне что делать? А мне как быть?

Надюха улыбнулась.

— Дальше жить. Вот родишь — знаешь, как все изменится?! Совсем другая жизнь пойдет. Лучше будет.

— Думаешь, будет лучше?

— Я не думаю, я знаю. Ты что, подруга, — забыла, кто я?

— Нет. Не забыла. Ты — Надежда.

— Да. Я — Надежда. Я с тобой… Вот, я же говорила — поплачь… Поплачешь — полегчает…

11. Эпилог

Матвей летел под оранжевым небом, сквозь него, внутри него, наблюдая удивительные пространства, волшебные глубины, переливающиеся сущности. Он вращался и парил, то ускоряясь и пронзая миры, то бесконечно зависая в каждой точке. Удивительные аккорды волшебных музык гремели внутри и вокруг него, организовывая все в правильнейшие системы и тут же обрушивая в хаос.

Он был свободен и счастлив, он отмучился, он обрел конечное равновесие.