Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе - Георгий Дерлугьян

Вставала нелегкая дилемма: добиваться европеизации совместно с прогрессивной западнической элитой Османской империи, т. е. с младотурками, или же отдельно от турок с их вечными проблемами, что означало восстание за выделение из османских земель собственного государства – как того уже добились балканские нации. Различные армянские политические силы двинулись, как часто случается при подобных дилеммах, в обоих направлениях одновременно, и хуже этого быть не могло. В 1909 г. армянские политики в результате конституционной революции вошли в парламент и правительственные учреждения Османской империи в качестве младших партнеров партии младотурок, но уже в Балканских войнах 1912 г. армянские отряды воевали против тех же младотурок в составе болгарской, а с 1914 г. и русской армии. Среди терпевших поражения турецких националистических модернизаторов это породило параноидальные подозрения и требования решительно пресечь окончательный раздел уже центральных областей империи – турки считали глубоким тылом и ядром своей родины Анатолию, восточные области которой считали своей еще более исконной родиной и армяне. В прогрессивном национально-либеральном будущем, куда стремились и турецкие, и армянские западники, на одной и той же территории не может существовать два этнических гражданских общества со взаимоисключающими проектами модернизации. Гротескность ситуации состояла в том, что на планомерное искоренение анатолийских армян (а также греков и христиан-ассирийцев) пошло именно революционное и западническое руководство турок, само лишь недавно свергнувшее консервативного султана. Прежний султан Абдул Гамид, как и многие предшествующие правители Высокой порты, периодически применял резню для усмирения провинций, но все же в его традиционалистском воображении не возникало эпохальных планов изменения исторической демографии своих владений путем тотальной этнической чистки. Это была доведенная до бесчеловечного предела преобразовательная идея образца уже подлинно XX в.[226]

Память о геноциде 1915 г. (яростно отрицаемом турецким политическим истеблишментом и поныне) создала среди армян исключительно эмоциональный центральный фокус национального самосознания. Жители находившейся под российским владычеством Восточной Армении не попали под колеса проводимых на государственном уровне избиений мирного населения, однако российские армяне понесли свои тяжелые потери в годы революций 1905 и 1917–1920 гг., прежде всего во время кровавых столкновений с кавказскими «татарами» (которые позднее стали называться азербайджанцами). Необходимо признать, что в Закавказье жертвы среди мусульман также были значительными. В отличие от Османской империи, где в 1915 г. насилие было односторонним, поскольку гражданское население уничтожалось воинскими подразделениями и отрядами племенной конницы, в российском Закавказье армянские революционные дружины и затем возникшие в ходе Первой мировой войны добровольческие формирования обладали современным вооружением и высокой организованностью, поэтому месть их могла быть кровавой.

Память о таком историческом опыте помогает объяснить эмоциональный накал реакции армян в ходе последних этнических конфликтов. Травма пережитого геноцида у выживших и их потомков порождала острейшую потребность в моральном катарсисе. Самые мощные этнические мобилизации на Кавказе проистекали именно в подобных остро переживающих свою уязвленность и уязвимость группах – не только армян, но также подвергшихся сталинским депортациям чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев, отчасти абхазов и южных осетин. Как заметил Чеслав Милош, малые нации обостренно понимают, насколько легко они могут исчезнуть.

Однако сама по себе национальная память не в состоянии определять будущность народов. Следует учесть два важных фактора, которые могут внести значительные изменения в национальные идеологии и политические программы. Во-первых, возмездие отнюдь не является единственно возможной формой катарсиса. Почти треть жителей Белоруссии погибла в период немецкой оккупации 1941–1944 гг., однако боль той трагедии стала составной частью героизации подвига белорусских партизан и послевоенного возрождения республики. Напомню и описанный в первой главе эпизод, связанный с переименованием грозненской площади в честь Никиты Хрущева. Провозглашение независимости Чечни в 1991 г., как представляется, было не столько результатом политического расчета (масса всего свидетельствует, что и сам Дудаев не очень верил в разрыв с Россией), сколько символическим средством катарсиса и национального самоутверждения. При этом публичное увековечивание памяти таких фигур, как Хрущев и Александр Мень, служило чеченским националистам совершенно необходимым противовесом фигуре Сталина. Аналогично на одной из центральных площадей Еревана будет воздвигнут памятник академику Андрею Сахарову.

Во-вторых, историческая память не может обрести материальных последствий без связи с организационными ресурсами и координируемыми социальными носителями. Примеров, когда даже сопоставимые с геноцидом коллективные травмы не находят политического выхода, также немало. Понтийские (черноморские) греки, многие из которых при Сталине испытали репрессии и ссылку, не имели ни статуса автономии, ни собственной православной организации, ни какой-либо иной действенной коллективной формы, которая позволила бы сосредоточить и направить персональные травмы в русло политических целей. Мобилизация греков в годы перестройки не состоялась, как не состоялось и действенной мобилизации этнических немцев – в итоге организационный импульс поступил извне, от правительств, соответственно Греции и Германии, которые предложили программы репатриации.

Признавая мощное эмоциональное воздействие воспоминаний о национальных травмах, мы лишь приступаем к теоретической реконструкции событий. Здесь никак нельзя остановиться. Следует прояснить вопрос о политических процессах и ресурсах, определявших национальную память в советской Армении и Карабахе. Армянское национальное движение в СССР выстраивалось следовавшими друг за другом с конца 1950-х гг. циклами, вызванными общей оптимистической динамикой времен десталинизации и приходом нового поколения образованных горожан. Его формальные, как и не вполне формальные лидеры создавали себя и общую идеологию в культурном поле Армянской ССР по соревновательной логике обретения символических капиталов, описанной нами во второй главе. Громадный общественный резонанс творческих образов и идей, аппелирующих к общей программе армянского национального возрождения, имел целый ряд взаимосвязанных причин.

Еще в конце XIX в. традиционное для армян почитание учености духовного сословия было перенесено на современную национальную интеллигенцию, многие из ранних представителей которой в молодости получили образование в религиозных школах и семинариях и продолжали использовать религиозные образы и мотивы в своем творчестве. Армянам с их компактной и недоминантной церковной организацией никогда не был свойственен антиклерикализм и конфликты между светскими и духовными элитами. Далее катастрофически вынужденная урбанизация среди армянских беженцев (которые в результате гонений и геноцида начала XX в. составляли большинство не только в диаспоре, но и в самой Армянской ССР) создала исключительную привлекательность высшего и профессионального образования. Подобный процесс даже при отсутствии национального государства наблюдается во многих диаспорах беженцев, к примеру, среди палестинцев, превратившихся во второй половине XX в. в наиболее образованную из арабских наций. Учение открывало и путь в «люди», и давало на индивидуальном и семейном уровне некую форму компенсаторного катарсиса после пережитых ужасов.

В результате потрясений начала прошлого века в советскую Армению бежало либо репатриировалось непропорционально много для такой маленькой и периферийной республики людей с европейским образованием и навыками. В первом поколении 1920-1930-х гг. это такие фигуры