Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Ну и что? Ну и вернемся! И даст Бог, когда-нибудь, Липерович, когда все пройдет, когда все будет по-другому, и мы будем другие, и вы будете другие, ну и тогда, вы сами понимаете… Ах, слушайте, Липерович, и вас и мене слеза прошибает, так мы уже кончим этот разговор…

Но пока что приходилось думать не о великом исходе евреев из России, а о моем собственном возвращении в «страны рассеяния».

Увы, все так просто в этом мире. В один прекрасный день я сказал старушке, что на несколько дней меня вызывают на место моего служения, что я ей плачу за месяц вперед и скоро вернусь. Домик, утонувший в сугробах на опушке леса, последний раз мигнул мне желтыми окнами в синеву морозной ночи, последний раз проскрипел снег под моими шагами, и сказка, посыпанная сахаром инея, осталась позади…

Скромный поезд тихонечко вез меня обратно. В отделении для «жестких» мы произвели с Антон Антонычем некоторый беспорядок, ибо оказалось, что на одно и то же место было выдано несколько плацкарт. Антон Антоныч громил порядки на весь вагон, что он неукоснительно делал, так сказать, по долгу оппозиции, сохраняя лукавый уголок в своих тонких губах:

— Это всегда так! О чем они думают? Трудно ли, кажется. Столько-то есть мест, столько-то выдай плацкарт. Надо особое искусство, чтобы путать в таком простом деле. Что они спят, или мечтают? О чем они мечтают? Довольно мечтать, пора дело делать!

Это встречало полное сочувствие публики, а мне было смешно, ибо я ясно видел повторение пройденного. Революционеры всех стран мазаны одним миром и находят всегда уголки, куда впустить свой яд. Ваше здоровье, товарищи коммунисты! Поднимаем бокалы «за наших учителей»!

Дело, конечно, устроилось, ибо кассиры на железных дорогах вовсе не какие-нибудь коммунисты, а просто немножко затурканные люди, но очень опытные. Они перепутали номера, но выдали плацкарт столько, сколько было мест. Это скоро разъяснилось, и мы тихо, мирно разлеглись среди жужжащего вагона. Вагон жужжал потому, что в нем было много евреев. Но евреев, так сказать, обывательского типа, из стиля Липеровичей. Они жужжали о своих всяких гешефтах так же, как делали это раньше. Впрочем, рядом со мной два молодых еврея вели политический разговор, лежа на полках. Сколько можно было судить по обрывкам, до меня долетавшим, это были разговоры о том, что хотя Зиновьева, так сказать, сократили, но по существу он прав: ибо где же этот коммунизм?!

Время от времени по вагону ходил удивительно несчастный проводник, который предлагал пассажирам чайку. Он где-то в своем маленьком отделении устроил чайную и этим, очевидно, пополнял свой скудный бюджет.

Один молодой еврей сказал другому тихонько, но я расслышал:

— Вы знаете, что этот получает основного 27 рублей в месяц. Вы думаете, на это можно жить? Вы думаете, он может быть доволен?

Когда все как будто бы заснули, а я, наскучив лежать, стоял у окна, в которое ничего не было видно, кроме отражения нашего же вагона, я слышал, как из темноты крошечного отделения проводника слышался приниженный, старческий голос. Напоив всех пассажиров чаем, он философствовал, бедняк, жалуясь кому-то, очевидно, такому же, как он:

— Нет, прежняя жизнь не вернется… Прежнее время светлое оно было какое-то. Тоже не Бог знает что платили. Но все-таки жить можно было. И что-то такое впереди ожидалось всегда. Что-нибудь проблескивало… Ну, прибавка там или улучшение какое. А теперь темно. Ничего нет. Могила…

Утром выяснилось, что погода тоже определенно готовится к моему отъезду. Сильно потеплело, мороза уже не было, шло на оттепель, и день был пасмурный, туманный.

— Очень хорошо, —   сказал Антон Антоныч. —   Самая подходящая ночь будет. Иван Иванович нас ждет.

Все это промелькнуло. Последний repas[46], во время которого гостеприимный хозяин всячески старался оставить

добрую память по себе и России, прошел слишком быстро Затем сердечное прощание с Антон Антонычем.

— Теперь вы счастливы? — спросил я его.

— Нет, Эдуард Эмильевич, я буду счастлив, когда получу известие, что вы благополучно перешли…

— Об этом мы постараемся! —   сказал Иван Иваныч.

Несколько раз меняя извозчиков, мы очутились на окраине города, затем шли пешком, пока нас не нагнал Мишка.

— Ну что?

— Хорошо.

Стали усаживаться в удобные, хорошие сани. Поехали.

Долго ли, коротко тупал Васька, —   не все ли равно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… В другом месте, очевидно, был задуман переход, —   мы ехали другой дорогой.

Все с теми же предосторожностями, не пропуская ни одного человека, ни встречного, ни тех, кто обгонял, ни тех, кто прицеплялся в затылок, то включаясь в бесконечные обозы, то обгоняя их, где дорога была пошире, то подмерзая под холодной струей ветра, то оттаивая в затишье лесов, неуловимо привыкая к неслышно, но быстро прокравшейся темноте, мы вступили в полосу, где начиналась серьезная опасность.

Опять я переставил на «feu». Опять, пробираясь таинственными дорожками, среди огромных черных деревьев, с которых стаял снег и которые заволакивал туман оттепели, мы двигались медленно, но неуклонно, и только сани шуршали жутко, гораздо громче, чем этого хотелось. Чуточку заблудились и, оставив Мишку с как бы сознательно затихшей лошадью, бродили, попадая след в след, держа револьверы наготове, отыскивали нужную дорожку. Страшно? Нет. То же положение вызывает те же чувства. Напряженное внимание без остатка съедает страх, и все чувства сосредоточиваются в глазах, ищущих роковых человеческих фигур за стволами елей, да еще в этой руке, прилипшей к револьверу.

Прошли туда, сюда, наконец, Иван Иваныч нашел дорогу. Подозвали Мишку и еще ехали кусок, присевши на сани, все более погружаясь в изощренную внимательность. И вот наконец опушка.

— Стой, Мишка. Ну, Эдуард Эмильевич…

Я взял свои чемоданчики, теперь их у меня уже было два, прежний и новый, из Москвы, сплошь набитый советскими газетами, которые я читал за это время. Приготовился идти.

— Прощайте, Михаил, спасибо…

— Счастливого пути…

Мы крались на этот раз по-открытому. Иван Иваныч шел уверенно, отыскивая дорогу по одним ему ведомым приметам, никогда не сбиваясь и только все торопя меня привычным ему знаком, махая револьвером сзади наперед. Справа стоял большой лес, мы проходили какие-то ложбинки, пригорки, иногда останавливались, прислушивались. Все было тихо. Мысль о том, что, может быть, сейчас, через несколько минут, будет конец всем испытаниям, выбрасывалась из сознания… Инстинктивно чувствовалось, что это расслабит твердую суровость внимания. Опять внезапная остановка. Мгновенье затаенного дыханья. Нет, ничего. Показалось… Иван Иваныч наклонился ко мне к самому уху:

— Будем обходить хутор. Тише и скорее!

Мы перешли какой-то замерзший ручей и поднимались на холмик. Там справа чувствовалось жилье. Влево была горка с глубоким снегом. Ох, эта горка. Ноги увязали по колено, а Иван Иваныч шагал в этом снегу, точно его не замечая. Поверху была ледяная корка, которая проламывалась, предательски потрескивая. Он сказал «тише и скорее», а я шел все громче и медленнее. И все-таки сердце, не выдерживая этого подъема в глубоком снегу, стучало нестерпимо, я чувствовал, что начинаю задыхаться… Клял про себя свои чемоданы. Я говорил себе, что это безумие брать с собой что-нибудь. Иван Иваныч выхватил у меня чемоданчик с газетами, и это меня облегчило. Затем он отнял и второй. С величайшими усильями мы влезли на эту горку. Там на гребне, на меже, выступившей под снегом, где росло несколько кустиков, он бросился на снег, шепнув мне:

— Отдохните… Сейчас будет самое трудное.

Полежали. Пошли опять. Пробравшись через какое-то поле, мы попали опять в лесочек и, наконец, выскочили на большую дорогу. Тут с двух сторон стояла густая заросль молодняка. Иван Иваныч остановился на одно мгновение,