Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Здесь мы мирно, не шикарно, но доброкачественно пообедали за полтора рубля. Был хороший суп с пирожками, рыба, какая-то дичь. Лакей был весьма приличный, хорошая сервировка, а салфетки, очевидно, краденные из какого-то дворца.

За соседним столиком обедали какие-то две декольтированные дамы в черных шелковых платьях. Это, очевидно, были искательницы приключений еврейского рода-племени. Мой спутник, демонстрирования нравов для, заговорил с ними и скоро узнал, что они помещаются в этой же гостинице, в таком-то номере. Но я был строг и презрителен, как и подобает правоверному коммунисту, печально отживающему свой век среди современного Ваала. Впрочем, это имело совершенно неожиданный результат. Младшая, наклонившись к старшей, сказала тихо, но так, чтобы я слышал

— Мне ужасно нравится этот бритый: у него такое сквер ное лицо…

Я получил этот двусмысленный комплимент во время кофе. Оставалось ровно столько времени, чтобы попасть в театр. Мы решили посмотреть сегодня сенсационную пьесу «Заговор императрицы».

На подъезде Суворинского театра, что на Фонтанке, была Ходынка. Двери не вмещали потока людей, желавших увидеть пьесу, которая сегодня шла в двухсотый раз. С трудом добившись кассы, мы узнали, что есть билеты только в семь рублей. Все остальное распродано. С трудом сдав платья у вешалок, мы пробрались на свои места в партер. Мое место пришлось совсем с края как бы в уголку, соседей слева у меня не было, а сосед справа был свой.

Я не успел рассмотреть публику, потушили свет, и взвился занавес.

Сразу я не понял, что это такое. За первым занавесом оказался второй, посредине которого красиво горела всевозможных цветов камнями… шапка Мономаха. Затем я увидел, что эта эмблема находится на груди огромного двуглавого орла, который во весь занавес. И еще через мгновенье понял, что этот орел изображен растрепанным и истерзанным, что корона слетела с искаженных мукой голов и когти беспомощно роняют скипетр и державу. В то же мгновенье я уловил в оркестре, игравшем шумную прелюдию, нечто, от чего я вздрогнул. Пусть в издевательском темпе, пусть раздерганные и искривленные, как этот орел, но все же это были звуки гимна, да, гимна, «Боже, царя храни», и его нельзя было не узнать! Правда, его сейчас же заглушили ужасные фанфары, завывания с применением хроматизмов и тремолирующих железных листов (это, очевидно, должно было изображать нарастание революционной стихии), но он, гимн, прорвался еще раз, и снова был потоплен каскадом звериных звуков, и выплыл опять, чтобы окончательно погибнуть под тяжестью все заливающей меди, неистово трубившей Марсельезу.

И затем, после этой звуковой победы, все смолкло. Тогда под шапкой Мономаха, продолжавшей гореть, таинственно мерцая изумрудами и яхонтами, открылось нечто вроде каюты. В этой каютке, ярко освещенной, в то время как все остальное было в тени, оказался стол, обыкновенный стол

заседаний под красной скатертью, за каковым столом сидело четыре индивидуума в пиджачках. Средний субъект изображавший председателя, стал городить какую-то чушь. Затем приказал ввести «подсудимую». Из правой кулисы выползла женщина в большом платке, главная достопримечательность которой состояла в том, что она хромала.

— Анна Вырубова, —   обратился к ней председатель тоном плохого адвоката, —   вы находитесь перед верховной следственной комиссией. Нам известно, что вы находились в самых близких отношениях с семьей, которая привела на край гибели двухсотмиллионный народ, семьей Романовых. Скажите, что вы знаете об этом.

Хромая некоторое время отнекивалась, но потом, когда председатель ткнул ей какую-то кипу бумаг и угрожающе сказал: «А это вам знакомо?», —   села на стул и горестно поникла.

И, значит, все дальнейшее надо понимать так, что пьеса написана на основании показаний Анны Вырубовой.

— Да кто написал-то? — спросил я.

— Разве вы не знаете? Граф Алексей Толстой в сотрудничестве с одним тут «профессором истории» Щеголевым.

И вот началось.

Никакого, разумеется, «заговора» не оказалось. Это название только гнусный предлог, чтобы оправдать себя в своих собственных глазах, оправдать человеку, продавшему свое перо и несомненный талант тем, кто грязные перья покупает.

А все дело в том, что графу Алексею Толстому приказали рассказать распутинскую историю над еще не закрывшейся могилой трагической императорской четы. И его сиятельство поручение принял и написал. Что ж? «Орден Хамовников» существовал во все века и рекрутировал своих верных во всех слоях общества.

Впрочем, нужно быть справедливым даже в негодовании. Толстой не посмел бросить в императрицу той грязью, которой ее одно время забрасывали. Эротический мотив в пьесе отсутствует.

В сущности пьесу следовало бы назвать «Заговор Пуришкевича». Все остальное в конце концов есть только подготовление к этой сцене, т. е. к убийству Распутина. Она поставлена в точности по запискам покойного Владимира Митрофановича. И поставлена хорошо. Пуришкевич даже похож, и до известной степени уловлена его персональная манера, его нервная жестикуляция. Но, к сведению дражайшего актера, он не был брюнетом, а скорее рыжеватым.

Хорош Юсупов. Он не похож персонально. Но он взят, как красивый экземпляр старого. В особенности когда он появляется в начале пьесы в военном мундире, в погонах, от него без карикатуры веет чем-то гвардейским. На сцене и великий князь Дмитрий Павлович, который изображен без издевательства. Много сил потратил актер Монахов, чтобы дать образ Гришки Распутина. Но ничего не вышло. Он играет, и хорошо играет, мужика пьяного, распутного. Большого наглеца, но умного и хитрого. Но он совершенно не передает той таинственной силы, которая должна же была быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой. А без изображения этого хлыстовского колдовства, даже оставив в стороне боль и негодование, которые вызываются некоторыми сценами, непонятно вообще все.

Актриса, играющая императрицу, менее других издевается над ней. Она изображает ее стареющей женщиной, больно чувствующей свои года, безумно любящей своего мужа и фанатически, истерически, но все же героически преданной тому, что она считает своим долгом. Издевательски звучал бы английско-немецкий акцент, с которым она говорит по-русски, если бы этот акцент не был уловлен тонко. Но издевается над несчастной императрицей не кто другой, как автор. Дело в том, что идея предательства или, вернее, сепаратных переговоров с Германией идет от темных кругов, окружающих Распутина. Через Митьку Рубинштейна, за деньги, Распутину приказывают убедить императрицу. Но она сопротивляется, она не хочет. Тогда Гришка вдруг употребляет свою власть и кричит:

— Не хочешь? На колени! Бей сорок поклонов!!!

И вот женщина-императрица, какая бы она ни была в известном понимании, истерически больная, но все же женщина тонкая и по-своему властная, вдруг, упав на колени, начинает бить «сорок поклонов» перед грязным мужиком при медленно опускающемся для вящего эффекта занавесе.

Алешка Толстой! Ты, который придумал эту мерзость на потеху ржущей толпе, подумал ли ты о том, что когда-нибудь темная сила, которой обладал Григорий Новых, может добраться и до тебя, и горько заплатишь ты тогда за унижение тех безответных, что уже защищаться не могут?

Все это ничто перед тем, что они сделали с государем! Просто ногти впивались в бархатную ручку кресла. Они изобразили его каким-то рыженьким простачком, говорившим с каким-то нестерпимым бытовым акцентом.

И кресло жгло, и хотелось устроить невероятный скандал, орать, кричать, бежать туда вот к рампе, на середину театра, остановить спектакль.

— Врете!.. Он не был таким. Я знал его и говорил с ним!.. Лжет мерзавец Алешка!